Костёр 1986-01, страница 7

вздыхая, говорит: «Уже Боровичевское направление, по радио говорили». Я вытаращил глаза: «Как Боровичевское направление? Нет, это ошибка! Наверно, Барановическое, мама!» — говорю я. Завязывается спор, который прерывается вопросом прохожего: «Скажите, пожалуйста, где здесь станция?» Мы показали ему и удивились, что он шел не к станции, а наоборот, от станции. «Зря, мама, сказала, а вдруг это шпион!» — сказал я, и мы посмотрели вслед подозрительному прохожему...

Но вот уже показываются дома станции Толма-чево. Рюкзаки режут плечи, железная ручка чемодана оттягивает руку. Мы с Федей думаем, что сейчас фанфара уже, зарядка, а мы уже за три километра ушли от лагеря. Мы входим в вокзал. Первое, что нам прежде всего бросается в глаза, это переклеенные окна. Мы удивляемся и спрашиваем маму. Мама отвечает, что в Ленинграде все окна до единого также заклеены. В зале на скамьях спят и просто так сидят пассажиры. Мы садимся на скамью около книжного прилавка. Открылась касса, и мама купила билеты. Мы вышли на перрон. Тут было много военных. Вдруг вдали послышался гудок поезда и показался дым. Мы схватили вещи и положили их поближе к полотну. Но это был не наш поезд. Это был эшелон эстонских беженцев. Поезд прошел, но с противоположной стороны показался новый. Это был военный состав. На хорошо замаскированных платформах стояли пушки, танки и ящики. «Наверное, с боеприпасами», — подумали мы. Поезд ушел. Народу на перроне стало больше. Наконец подошел наш поезд. Мы влезли в вагон, в котором было много народа. Мы устроились у окна, и поезд медленно отошел от станции. Прощай, лагерь!

Псковитян в нашем вагоне было много. Они сидели на скамьях и на вещах. Все были суровы. Изредка раздавались «красные» словечки по адресу Гитлера. Они стали рассказывать о Пскове. Начали с того, как немцы стали сбрасывать «успокаивающие» листовки. Некоторые жители поверили этим бумажкам и во время тревог ходили преспокойно по улицам. Однажды, в один прекрасный день во время тревоги, как обычно, гуляли по улицам. Вдруг появились немецкие самолеты и начали стрелять в разбегавшуюся толпу. Было много жертв. После этого налета начались частые бомбежки. Через несколько дней по городу стали проходить отходящие части Красной Армии, усилились бомбежки. Заканчивая рассказ, они сказали, что уходя наши части взорвали мосты. И они выезжали, освещенные багровым цветом пламени. Хоть я и не видел Псков, но по истории учил и на картинках видел. И вот сейчас этот город, который существовал не одно столетие и про него немало страниц написано в истории, горит! И сейчас, может быть, в нем хозяйничают немецко-фашистские банды...

До Ленинграда каких-нибудь 20—25 километров. Уже чаще стали появляться большие дома. Рельсы сходились и расходились, появилось много составов. Стали попадаться дорожные мастерские. Откуда-то сбоку «выехала» электро-дорога. Вот

перед нами аэродром. Под навесами, которые покрыты травой, стоят самолеты. Вот наблюдательный пункт. На крыше здания сделана площадка, на которой стоят бойцы и наблюдают. Рядом стоят четыре зенитки. Вдруг поезд замедляет ход и останавливается перед каким-то мостом. Теперь мы ясно видим окопы. Вдали серебрятся аэростаты. По дороге двигаются автомобили с ящиками. Я подумал, что это боеприпасы. Вдруг поезд останавливается. Я думаю — опять разъезд. Но раздается хрипловатый голос: «Вылезай!» Не понимая, в чем дело, мы слезаем. Четвертый километр от Ленинграда!

И вот мы с вещами среди путей и заводов. Оказывается, в городе воздушная тревога. Что делать? Мы подошли к одному дому. Я попросил попить. Мне дали. Так мы просидели полчаса. Вдруг по радио раздается музыка для меня незнакомая. Мама говорит: «Отбой». Я первый раз слышу такой «отбой». Все облегченно вздыхают и куда-то идут. Вскоре мы вышли на Международный проспект близко к трамвайной остановке. Стали ждать трамвая. А вокруг так интересно. Окна, все как одно, переклеены. Вот прошел отряд красноармейцев. Но тут подходит наш трамвай. Мы влезаем. Народу много и мы еле-еле занимаем одно место. На него садятся мама и Федя, а я сажусь на вещах. У меня болит голова. Но я не обращаю на это внимание и смотрю в окно. Странно как-то смотреть на такой город. Ведь он весь в зелени, на каждом шагу сады и бульвары, а сейчас все они изрыты, везде щели и вся трава смята. В больших садах сквозь зелень деревьев серебрятся аэростаты. На домах стрелки с надписями «бомбоубежище» Все ходят с противогазами.

Через несколько дней мы узнали, что 8-го июля, т. е. через день после моего отъезда из лагеря, станцию Толмачево, а также и лагерь, бомбила немцы.

12 июля.

Итак, я снова в Ленинграде! Помню, как сверкали раньше золоченые крыши Исаакиевского собора, Инженерного замка, Адмиралтейства, Петропавловской крепости. Солнце заходит, и город окутывается дымкой. Густые деревья кажутся еще гуще. Небо из ярко-розового переходит в более темный цвет, наконец, становится совсем темным. Так было раньше. Сейчас город выглядит не так. После одиннадцати часов на небе всплывают серебристые аэростаты. Зелени, травы уже не видно. На месте ее возвышаются горбы из свежей земли, вырытой для щелей. Все клумбы помяты. За ними не ухаживают, как раньше. Такие памятники, как Петру 1-му, Николаю и другим, одеваются мешками с песком. Громадные цельные стекла магазинов забиты досками, за которыми насыпан песок. Около домов бочки с водой и ящики с песком. Золоченые купола соборов, церквей и крепостей закрашены в серый цвет. Окна как домов, так и дворцов, переклеены бумагой. Около музеев можно часто видеть людей, которые сбивают ящики для эвакуирования картин.