Костёр 1986-03, страница 23

в трехмоторный бомбардировщик и, главное, уважая девчоночью слабость, позволял Флюре брать с собой в полеты куклу Розу и не слишком круто пикировал на фашистские танки. Симпатия между ними в общем была взаимной.

Конечно, вряд ли эта тайна осталась бы тайной, но дело в том, что между их дворами не было забора. По меже, правда, рос крыжовник, и Мишкины родители обирали его с одной, Флюрины с другой стороны. Наигравшись с пацанами, он пробирался из своего двора к Флюре и подолгу они сидели на согретых за день досках старого кривого крыльца.

Мишка, к примеру, вдохновенно врал, как однажды он не просто видел парад, а и сам шагал рядом с настоящими солдатами, да так в ногу, что ему дали за это подержать в руках настоящую золотую саблю!

Они сидели так, пока мурава возле крыльца не превращалась в ряды марширующих солдатиков и пока бабаня не шумела ему со своего порога:

— Ми-ша, сынок, пора, спать надо. А то бог теплых снов не пошлет!

Было Первое мая. Бабаня налепила пельменей. В гости тетя Тося какая-то пришла.

Разговор у них шел женский и стыдный какой-то для Мишки. Мама не замечала заалевших Мишкиных ушей и не гнала его из комнаты. Из этого разговора Мишка узнал, что у него есть отец. И не погиб он после войны как красный командир — пограничник, а жив, но живет не с ними.

'— Я ли его не кормила, не обшивала, а вот, в офицеры за войну вышел, и ему простая швея неграмотной дурой стала. А он знает, паразит, что я все семь классов на отлично тянула? На золотую медаль вся школа меня готовила? Да... война... А он, э-эх! — и мама становилась некрасивой и плакала.

Мишка тогда незаметно выскочил в сени и тоже заплакал. А соображение запало. И вот какое: отец, оказывается, встретился с мамой сразу после Победы. На танцах. Раньше они друг друга не знали. Ну и не договорились, наверное, как следует, чтобы не бросать друг друга. Вот они-то с мамой знаются давно — ни за что друг друга не бросят.

Значит, когда он вырастет большим, станет чьим-то папой, и у него может случиться что-то такое? Если, конечно, не договориться сразу с этой будущей своей мамой, то есть мамой того, чьим он, Мишка, будет папой.

Справедливости ради нужно сказать, что было еще одно соображение, самое первое. Найти этого своего папу и притащить его домой. Но мама говорила, тогда и потом, когда Мишка к ней пристал, что тот — негодяй. Что теперь его ей и на дух не надо. А главное, Мишку охладило то, что его отец теперь уже не офицер, а какой-то там торговый работник в мясном магазине. И ему представлялся грузный, в захватанном белом фартуке мужчина, с толстыми, как морковки, пальцами и прилипшими к ним крошками мяса.

Поэтому, видимо, его маме и на дух не надо было.

В общем, это соображение выветрилось, а второе — осталось. Ну, а с кем договариваться насчет

18

будущего— ясно: с Флюрой. Будь Мишка взрослым, сказал бы себе: от добра добра не ищут.

С утра Мишка маялся. Он решил сегодня же поговорить с Флюрой. Он краснел, когда представлял, как это все будет. Уже переходя через межу, он вспомнил, что сегодня у него — арифметика. По арифметике он учился из рук вон. И Елизавета Михайловна по средам ждала его в своей чистенькой учительской квартирке.

Это был, конечно, серьезный предлог, чтобы отложить объяснение. Но Мишка сжал кулаки, крепко зажмурил глаза, сказал сквозь зубы: «трус, трус, трус»,— и зашагал к Флюриному крыльцу. Перед дверью Мишка остановился:

— Так...

Ноги у него немытые, но в новых сандалиях этого не видно. На коленках — болячки, это его велосипедист недавно задел. Так... Уши его позавчера заставили вымыть... На всякий случай он вытер ладонью нос, и чуть ли не впервые услышал, как что-то в груди стучит: «Гук, гук, гук...»

Мишка догадался, что это сердце, но он никогда не думал, что сердце может так стучать. Вдруг распахнулась дверь. На пороге стояла Флюра с мокрой тряпкой в руке.

— Ты чего стоишь и не стучишься? Ты чего, заболел?

— Нет,— сглотнув, ответил Мишка. Он понял, что здесь ничего ей не скажет.

— Флюр, давай это... сходим на Кривое. Я там тебе что-то скажу.

— А что? — заулыбалась Флюра.

— Я там скажу, тут нельзя.

— Ну пошли,— согласилась она.— Только ты пилотки сделай от солнечного удара, а я полы домою. Держи газету!

Они шли по горячей и легкой, как воздух, фор-штадтской пыли, а впереди уже был виден выщипанный, сожженный солнцем выгон, и за ним — зеленая окантовка Кривого озера, и само озеро с редкими ветлами на том берегу, и белесой, словно выцветшей на жаре водой.

— Да сними ты сандалии,— посоветовала Флюра. Сама она была босиком.

Мишка послушался.

На выгоне, где росла только объеденная и вытоптанная «максимка» да полынь, порыжевшая от зноя, звенели и метались, треща то красными, то голубыми крыльями кузнечики, словно не было никакой жары, и не было на свете места, лучшего для жизни, кроме этого скучного выгона.

Но вот он и кончился. Пошли огороды с цветущей картошкой, и уже виднелась впереди зеленая щетина осоки и высокие лезвия камышка. Земля жгла ступни. Ребята, не сговариваясь, побежали к воде . А, подбежав, встали. Подойти к воде с этой стороны было нельзя. Она отступила, оставив растрескавшуюся, тугую землю, но под осокой эта земля была влажной, а дальше становилась топкой и страшной. Но та, что возле осоки, так ласково освежала ноги, что Мишка сказал Флюре, указывая на четкие отпечатки их ступней:

— Смотри, какая приятность!

Флюра глянула на него одобрительно. Неожиданное слово ей понравилось.