Костёр 1987-01, страница 26

Затаившись в постели, я так боялся уснуть, что уже и не помнил о предстоящей мести, а помнил только, что спать мне нельзя, нельзя...

Было еще светло, июнь, а во дворе шел скандал. Слышно было отменно, и слова, выкрикиваемые внизу, подстегивали и радовали меня, потому что дело касалось его, моего мучителя. Визгливый женский голос твердил надсадно: .

— В милицию! Малолетний мерзавец, донжуан паршивый! К участковому пойду!..

— Иди куда хочешь! — отвечал злой голос То-бикова отца.

— Негодяй! — у женского голоса выросли крылья, и он полетел над двором, поднимаясь все выше.— Яблоко от яблони!.. Хамское отродье!.. Пусть оставит мою дочь в покое!..

Там же, внизу — на лавочке у подъезда и за столом для домино — переговаривались соседи:

— Ну, удумал... Ах, паршивец... Смотрика-ся, шпана, а умен...

Соседи лениво переговаривались, сочувствие их было наигранным, любопытство неискренним, и только женщина, пришедшая скандалить, чувствовала себя героиней, и громкий ее голос трепетал от едва сдерживаемой истерики:

— Выгнала ведь, негодяя, запретила ей, заперла, чтоб, говорю, я тебя с этим хулиганом вместе не видала, в школу ее провожала, из школы встречала, караулила, сторожила, думала, отстал, паршивец... А тут вон что...

Я не понял, что у них там произошло, как обвел вокруг пальца бдительную тетку хулиган Тобик, да и не старался понять.

Я отчетливо помню светлый проем балконной двери и легкую мамину фигуру, потому что в этот момент я, притворяясь заспанным, прошел в туалет, неся под майкой толстенную книгу с картинками (я боялся уснуть у себя в комнате). Мама на балконе, отец смотрит телевизор, и потому этот мой поступок пока не замечен был, и мне удалось просидеть в туалете довольно долго. Уже стемнело, когда меня хватились, мама постучала и сказала сердито:

— Что ты там делаешь?

Я солгал, но через несколько минут меня все равно выгнали. Забираясь в постель, я услышал, как мама сказала отцу:

Совсем распустился! — но тут же выяснилось, что речь не обо мне: — Подучить на такое голубей!

— Сообразительный пацан,— хохотнул отец.

— Тебе смешно, а матери каково? — возмутилась мама.— Господи, как я рада, что у нас сын, с девочками так сложно теперь, одни хулиганы кругом.

В общем, ясно было, что и голуби замешаны в делах Тобика, и, значит, я все придумал правильно (только бы не уснуть).

Время не шло и глаза слипались. Я решил считать до тысячи. Раз, считал я, два-а, три-и, четыре, пять, все быстрей и быстрей. Мне нельзя было спать, но цифры набирали скорость, сливались в темную летящую полосу, я не успевал сосчитать их, они превращались в слонов... Мне нельзя было считать слонов, я гнал их и считал

звезды в прямоугольнике распахнутого окна. Я считал Тобиковых голубей. По памяти. Вместе с Тобиком их было одиннадцать, они уходили в высокое светлое небо, а Тобик летел впереди стаи и улыбался безжалостно... Я ненавидел его, ненавидел за то, что он не взял меня в голуби и вот летит, летит в вышине, а я остался внизу, и ненавидел его так, что земля ушла у меня из-под ног — и от испуга я проснулся... Темно и тихо было вокруг, в темноте жили только часы. Остальные спали. Сон мой забылся мгновенно, и я остался один в ночной тьме, решительный и

испуганный. Пора.

На улице стояла летняя ночь, но дальний край неба уже начинал светлеть.

Почему-то я совсем не боялся, наверное, впервые в жизни я не боялся ничего, когда крался по пустому двору к голубятне. Голуби проснулись и, пока я лез наверх, перешептывались тревожно.

— Вот тебе, гад! — сказал я счастливо, швыряя замок от голубятни в редеющую тьму — я давно выследил его секрет.

В голубятне ночной свет, бил через клеть, голуби ворчали и громко хлопали крыльями, пока я открывал ее.

— Кыш! — сказал я на них злым шепотом.

Голуби не улетали. Урчали, забившись в угол, и не улетали, не улетали... Помню, я заплакал, я плакал, отчаянно обзывал их по-всякому, самыми грубыми словами, которые тогда знал, но все напрасно...

— Па-а Дону гу-уляеть!..— раздалось вдруг за забором.— Па-а-а Дону гу-у-уляеть казак моло-до-о-ой!

Я выпал из голубятни и рыскнул в кусты акации: это был голос пьяного Тобикова отца.

— Я те покажу... — донеслось из тьмы. — Ты у меня узнаешь!

Темная фигура, качаясь, маячила в сумерках.

Я сидел на корточках в пыльных кустах акации и больше всего на свете боялся, что пьяный голос Тобикова отца разбудит моих родителей, я боялся, я опять боялся... Мне надо было домой, но я боялся Тобикова отца: конечно, он обо всем догадается, если увидит меня... Все-таки, за девять лет я очень привык бояться, и теперь, перепуганный и несчастный, сто раз пожалевший о своей смелости, я сидел в кустах и не смел шевельнуться, а Тобиков отец, наверное, брел к голубятне, и в руках у него моталась тяжелая канистра. Светало.

— Я тебе! — все твердил он, поливая голубятню из канистры, начинающееся утро пахло бензином. Залезть наверх он не смог, плеская снизу, чертя зигзаги, раскачиваясь все сильней, потом у него долго не получалось зажечь спичку.

Я сидел в кустах и боялся.

Пламя ахнуло вокруг голубятни, взвилось вверх и сразу загудело. Тобиковы голуби шумно взметнулись над огнем, ушли в вышину и засияли в первом солнце.

— Ах ты! — с отчаянием взвыл пьяный.— Ах! — и, размахивая руками, побежал зачем-то в подъезд.

Я мчался следом: домой, домой!

22