Костёр 1988-03, страница 8

твоей урманской земле. Насуди судьба — сам бы сжег!..

Еще я увидел между княжьими мальчишку Дражка. Ну как иначе — все на пожар, и он на пожар, куда же без него. Вот только почему-то он нынче не лез вперед и не вертелся, как обычно, под ногами у старших. А вроде как даже прятался позади других и все убирал за спину руки. И странно кривился лицом, кусая губы, будто и должен был нечто сказать, и не мог, и не хотел, и мучился этим.

Жизномир наклонился над убитой собакой, перевернул ее, внимательно оглядел, покачал головой. Потом выпрямился и вдруг закричал на Дражка:

— Ты что там еще прячешь?.. А ну покажи!

Все обернулись! Я-то думал, у Дражка просто

были, как у меня, волдыри на ладонях и досаждала боль... Но он поплелся к Жизномиру, повесив голову, как виноватый. Кто-то из варягов сердито заворчал: полно, мол, оставь мальца-то, не он же, в самом деле, поджег! Да и где ему такого пса зарубить! А Жизномир, не слушая, нетерпеливо шагнул к Дражку и выхватил у него кусок толстой ткани:

— Где взял?!

— У собаки... из зубов вынул...— простонал тот и разревелся.— Только не он это!.. Не он!..

Вырвался у Жизномира, заплакал вовсе в голос и побежал прочь, спотыкаясь. Налетел на меня и уткнулся носом мне в грудь, вздрагивая, будто от боли. Я его обнял.

Люди плотно придвинулись к Жизномиру, разглядывая улику. И почти сразу кто-то яростно закричал:

— Да это от плаща клок, что Гуннар Черный носит!..

Услыхав такое, я прямо задохнулся. Да как сразу-то не догадались?.. То правда — кому еще держать зло на Добрыню, как не ему?

Думал — тут разорвут их всех на куски. Гунна-ра и других, здесь же, у пожарища, и кому какое дело, что они его помогали тушить! Вор всегда громче всех кричит, чтобы вора держали!,. Но радовался я рано. Мореходы мгновенно ощетинились мечами, смыкаясь в круг. Да и княжьи бросились между ними и нами, не дали совершиться убийству,

— Стойте вы!,,— раскидывая руки, что было мочи закричал Жизномир.— Негоже так! Суд надо судить!,.

Это многих образумило. Действительно, негоже без Правды, без суда. Надо же хоть выслушать, что скажут!

Мой Добрыня вышел вперед других. Кто-то уже дал ему теплую сухую одежду, но обгорелые волосы перьями торчали из-под шапки. И бабушку Доброгневу несли мимо него на чужом плаще, в чужой дом.

— Ты, тать заморский!.,— сказал он Гуннару Сварту,— Ты почто избу мою сжег?!

Страшно было на него смотреть! Гуннар тоже подался вперед, раздвинув своих. Кажется, он

один среди них был безоружен. Он отозвался: *

— Это вправду мой плащ, но твоего двора я не поджигал.

— А кто же, если не ты? — спросил кожемяка, и голос задрожал не от горя, не от обиды — от ярости, готовой вырваться из узды...— Кому еще понадобилось?..

Гуннар покачал смоляной головой:

— Я не знаю. Надо подумать.

— Думай!..— уже во весь голос крикнул Добрыня.— На суд тебя, разбойника, призываю прилюдно!..

Вот на том тогда и порешили. Идти до утра Доб-рыне к соседям, вызвавшимся приютить, а урманам — на княжеский двор, где они все так и жили у Рюрика в гостях. А назавтра сойтись им друг с другом перед князем же, судиться судом. Там и видно станет, кто перед Правдой чист, а кто лжой себя измарал. Утро, оно вечера мудреней...

— Слыхала, что ли? — сказал Жизномир сестре.— Иди-ка домой!

Я ждал, спрячется Найденка за Добрынину широкую спину да закричит оттуда с плачем — никуда, мол, с тобой не пойду. Да у людей защиты попросит. Вышло не так. Ответила она гордо:

— Дом мой сгорел, Жизномир. Пойду теперь туда, куда муж мой мне скажет, и ты мне не указ!

И рука ее приросла к усмаревой обожженной ладони — не разорвешь! У Жизномира прямо скулы свело, и я перепугался: как начнет спорить с ней да доказывать, что все лжа, да выспрашивать, кто, мол, свадьбу-то видел? Но он не стал перечить сестре. Я потом только понял: не посмел...

Княжьи ушли обратно к себе, увели с собой урман. А мы долго еще ходили по пепелищу, остывавшему на морозе, ворошили палками шуршавшие головни: может, уцелело хоть что?

Дым давно развеялся, и снова светила луна, а к ней подползали от края земли темные облака. И я заметил, как на краю кострища, из кучи обгоревшего корья, что-то блеснуло. Разгреб ногой мокрую, уже смерзавшуюся золу — и из-под нее глянул на меня мой меч. Дерюжка вся истлела в огне, но само лезвие даже не потемнело. Не приняло на себя ни копоти, ни грязи, Так-то: боевой меч, это не куколка берестяная и не мячик кожаный, от которого, поди, праха теперь не осталось! Ничем, кроме медленной ржи, не погубишь честную сталь... Я вытер меч о свою одежду и подошел с ним к Добрыне — мой хозяин подшибленной птицей сидел у кожевенных чанов, будто все еще не верил в нежданно обрушившуюся беду. Я помнил, что со мной было так же. Тоже смотрел и не верил, и хотелось протереть глаза, и думал — вот моргну и проснусь, и рассеется, пропадет...

— Меч нашел,— сказал я Добрыне. Он поднял голову, посмотрел на меня, потом на клинок у меня в руках.

— Ты, Тверд, вот что...— проговорил он совсем негромко,— Сам видишь, каков я теперь богатей. Одни уголья в хозяйстве да собака голодная. Не под силу мне еще и тебя, раба, кормить-одевать.