Костёр 1988-03, страница 11

едва устоял. Тяжко лязгнули друг в друга два топора, и с трудом выдержали топорища. И — завертелось!..

Видал я смертные поединки, но чтобы дрались, как Гуннар тогда — еще ни разу. Отдавал все, сжигал себя без остатка, и тут-то я понял, почему те корелы весной не взяли ни корабельного сарая, ни корабля. Потому что это Гуннар Сварт их защищал!.. А еще казалось — спешил урманин, точно боялся не успеть...

Жизномир так и не смог коснуться его оружием. Никто не уследил, как это он оказался вдруг на льду, и его секира полетела прочь, шурша и кружась. Поскользнулся, наверное, но для чего же он тогда схватил левой рукой правую?

Князь Рюрик поднялся со скамьи, но вмешиваться не стал. Даже ему, князю, не с руки встревать, когда судит свой суд суровый Перун!

Жизномир еще попытался спастись, отползти, упираясь в лед здоровой рукой. Но далеко не уполз: сбил с него шелом урманский топор... И тогда-то Жизномир выдал всю истину, закричав в смертной истоме:

— Я тебе девку отдать хотел!.. Тебе!..

Гуннар Сварт ничего ему не ответил. Лишь ощерился лесным волком. И не остановил удара — даже не задержал...

Вот как аукнулась она на том льду, Добрынина свадебная клятва!

...Гуннар шел к Добрыне, держа секиру в руке, и все видели, что он шатался. Когда он приблизился, Добрыня передал мне жену и твердо шагнул навстречу: говорить так говорить, драться так драться! Бедная Найденка совсем поникла у меня в руках, я обхватил ее, беспомощную, и почувствовал себя взрослым мужем, защитником названной сестре.

Гуннар остановился перед Добрыней, посмотрел, ему в лицо. Мне не привиделось: взаправду был весь белый, как снег тающий, лишь глаза светились по-прежнему.

— Шурина твоего я убил,— сказал он негромко. И усмехнулся кривой усмешкой: — Месть мстить захочешь, сойдемся с тобой в другой раз. Ныне у меня раны вроде открылись...

Вот так молвил и начал валиться, медленно, навзничь, сквозь редкий кружившийся снежок. Добрыня успел подхватить его на руки, не позволил упасть. Мореходы сорвались с места все, как один... Асмунд-кормщик подоспел вперед других, хотел перенять у Добрыни побратима, Добрыня ему не отдал, понес сам. Асмунд взял со льда оброненную секиру, двинулся следом. Гуннар ничего им больше не говорил и не жаловался на раны — но из кожаного рукава протянулась вниз темная струйка. Добрыня сперва шагом шел, потом приметил это — бегом побежал...

Гуннар умер на другой день к вечеру. Умирал тяжело: исходил кровью из вновь открывшихся ран. Да не снаружи, а глубоко где-то внутри. Ни

кто так и не сумел ту кровь запереть, даже лекарь премудрый, что к самому князю ходил. Может, бабка Доброгнева управилась бы, да сама не жила больше на свете.

Соотчичи-урмане сильно о нем горевали. Хотели даже, как умрет, сжечь с ним свой корабль. Чтобы, значит, больше почету досталось ему на небесах. Гуннар им запретил:

— Я умру от боевых ран и не думаю, чтобы там передо мной захлопнули ворота. А вам корабль пригодится!

Потом отыскал взглядом Найденку — а ногти у него на пальцах начинали уже синеть — и сказал еще:

— Спела бы, Соловушка, как тогда. Давно же я про лебедя не слыхал!

Мы все рядом были, и Добрыня, и Найдена, и я. Такой просьбы да не уважить! Найденка наклонилась над ним, зажмурилась и запела. Тихо так.

Ватажники его молча стояли вокруг. И плохо понимали, должно быть, в чем дело. Но не мешали.

Гуннар ту песню до конца не дослушал... Все равно что задремал: даже руки не вздрогнули. Найденка и не заметила, как погасли у него глаза.

Холодна вода в быстрой реченьке. Гонит ветер злой тучи черные. Тучи черные, тучи зимние! Из-под тех-то туч плачет лебедь бел, плачет лебедь бел, убивается. Ты прости-прощай, речка светлая! Ты прости-прощай, зелен шумный лес!.. Как весна придет, может, свидимся, может, свидимся, повстречаемся! Только б вынесли крылья быстрые, только бы вынесли да не выдали, над чужой землей не сломилися...

К весне Добрыня с Найденкой начали поговаривать о сыне. Жили они теперь в прежнем Жизно-мировом доме; князь не велел отдавать тот двор на разграбление, велел погорельцу селиться в нем с женой, наследовать Жизномиру. Добрыня и перетащил туда со старого места свои кожевенные чаны.

Когда на море Нево начался ледолом, я однажды пришел к ним из крепости и сказал так:

— Слыхал ли, Бориславич? Урмане-то домой собрались. Нас, княжьих, с собой зовут, торговыми гостями быть просят. Асмунд вот сам меня приглашал. Так что готовь, Добрыня, товары какие ни есть! С ними пойду — любопытно мне посмотреть, что там за земля такая, что за народ!..

КОНЕЦ