Костёр 1988-03, страница 7

поежился и тут почувствовал, что начинаю дрожать... может быть, просто от стужи...

— Мы с ней друг от друга и от клятвы своей не отступились,— продолжал мой хозяин.— И ты не выдай теперь, река-мать!

Достал из-за пазухи целый, еще теплый хлебушко, наклонился и опустил его в трещину, жадно отверзшуюся, как я тут только приметил, у самых его ног... Толкнул приношение под лед. Отступил назад, на берег, и я задрожал пуще: причудилось, будто трещина-полынья на глазах стала смыкать-ся...

Но не судьба была в ту ночь девке Найденке спрятать остриженную голову в новую кику и стянуть любимому с резвых ног сапожки, становясь перед людьми мужатой женой. Не успели мы толком отойти от реки, когда на ночной снег легли медные блики! А чуть погодя начало восходить над домами, над заметенными крышами страшное багровое зарево. Пожар!..

на огонь, будто на лютого змея: умру, мол, а далее не пропущу!..

Никому не довелось бы увидеть, как горит его дом. Я-то это раз уже испытал: в то ясное пригожее утро, когда Олав, собака смердящая, со своими зи-пунниками — урманами наш двор вычищал. А здесь едва успел обвыкнуть-обжиться и полюбить живущих в дому — и вот опять!

Все пожрет ненасытный огонь: и самые стены, и лавки по стенам, и полати, и крышу, и траву, что на той крыше растет. И колыбельку, в которой тебя когда-то качала родная рука и в которой ты сам качал маленькую сестренку. Вспыхнет и станет пеплом соломенная куколка, твоих рук труд, а в ней каждая соломинка тебе ведома. А кукла берестяная скорчится от жара и будто поползет, обугливаясь, к порогу, и в смертном отчаянии потянется к тебе рукой!

И еще тому добро, кто не видел, как прыгает в это пламя живой человек и исчезает в нем, в багровой круговерти, и сам становится языком огня. Потвора, Потворушка, сестрица милая!.. Знать, не так ласков был с тобою, как следовало. И за это-то лежал тогда на земле беспомощный, связанный, придавленный чьим-то коленом, и ничего поделать не мог. Мог лишь смотреть! Запоминать, вжигать в память увиденное. Чтобы отомстить проклятому, чтобы до смерти не ослабеть ненавистью ко всему этому роду-племени!..

...И тогда же, еще пока бежали задворками, меня как стукнуло: не само ведь вспыхнуло, подожгли. Я же помнил, бабка выгребла из каменки уголья и спрятала их в горшок. А тут пылало так, будто по всем углам раскидали солому!

Дом колебался в вихре огня, без толку было думать не то что спасти его, но даже вытащить добро. На глазах погибало все нажитое за годы: утварь и кожи, бабкина резная прялка и мой так и не доделанный мячик... Все, что мы могли еще совершить, это помочь уберечь соседние дома, из которых выбегали испуганные, наспех прибранные люди. Вот-вот черными птицами полетят по дворам горячие головешки — долго ли всему городу заняться!

Добрыня молча схватил багор, что лежал у него под навесом, за кожевенными чанами, и кинулся

Много труда приняли мы в ту ночь. Не мы одни: как оборониться от беды, если не сообща? Народу набежало отовсюду — кто с шестами, кто с баграми, кто с ведрами. И княжьи из крепости подоспели, все приодетые, в чем сидели на пиру, в том и сорвались. И тоже кинулись, как в бой. Ни себя не щадили, ни праздничных одежд. Сгорит город — больше утратят!

Я мельком разглядел меж ними Жизномира. И улучил миг подивиться — надо же, вроде и сердце на моего усмаря, и обиду злую ему затевал... а ныне вот катил прочь дымившееся бревно и походя тушил снегом дорогой затлевший рукав... и, кажется, щеку себе обжег...

Я уже думал — никогда не избуду этой ночи и этого пожара. Век вечный буду тащить что-то из огня, уворачиваться от рдеющих жал, руками в волдырях хватать когда Totiop, когда деревянные ведра, бросаться то от дома, то к дому — с мороза в бешеный жар!

Добрыню несколько раз окатывали водой, чтобы заживо не сгорел: лез парень вперед всех, в самое пекло, одежда на нем вспыхивала то и дело. Тут думай, как бы не застыл еще да не слег, даром что ростом не про каждую дверь!..

А потом все кончилось как-то сразу, и люди отступили от еще шевелящейся, но уже замиренной груды посреди двора и смолкли, охрипшие, начиная понемногу распознавать ожоги и усталость.

— Добрынюшка!..— закричала вдруг Найден-ка, и я, свесивший было руки, так и подскочил: неужто впрямь что с усмарем? Но Добрыня стоял жив-здоров, и тогда я оглянулся и увидел, что старая Доброгнева, прижав к сердцу ладонь, оползала на руках у Найденки, и девка не могла удержать ее, разом отяжелевшую, неживую.

След гнать

надо!..— сказал Добрыня

сквозь зубы.— Татя искать!..

Он озирался. Бедная Доброгнева лежала на

О

земле, с головой завернутая в чей-то плащ.

— То правда, пса-то загубили ведь,— сказал Жизномир.— Да топором вроде!

Он стоял рядом с Добрыней — так, будто и не водилось меж ними худого. Был красен и все утирал распаренное лицо. А на щеке и впрямь тугим пузырем наливался ожог.

Гуннаровы урмане держались чуть поодаль от нас, своей кучкой, и негромко переговаривались. Асмунд-кормщик заматывал Гуннару Сварту окровавленную руку, и тот смотрел на нее спокойно, как на чужую. Только все покашливал в кулак — досыта надышался, поди, черного дыма. А мало еще тебе, вражина, досталось, подумал я и отвернулся, не мог на них смотреть. А сгореть бы тебе смертью огненной в этом дому!.. А не в этом, так в другом каком! И тебе, и всем твоим, и самой

¹ След гнать — древнерусская юридическая формула, обозначающая розыск

I

5