Костёр 1988-04, страница 6

м

ы проводили в Ялте пароход, ушедший в далекие страны, и поехали в нашу Евпаторию.

Шел холодный осенний дождь. Море сделалось совсем никакое, словно его залили асфальтом. Горы и вовсе пропали. Серый туман висел так низко, что на шляпы садился.

— Оказывается, и Крым бывает тоскливым,— сказал я сыну, но запотевшее автобусное окошко все-таки протер.

Дорога сразу круто пошла вверх.

Самолет пробивает тучи, когда опускается, а мы их пробили, поднимаясь.

Пробили и очутились в какой-то древней небывалой стране. Вся она, от неба до моря,— была из червонного, дорогого и очень тяжелого золота.

И я увидел! Мы петляли среди овечьей отары. Это были овцы самого Полифема. Я все смотрел, где же он, одноглазый. И наверное бы увидел — дождь помешал.

— Нет! — сказал я сыну.— Крым и в непогоду Крым.

Только я сказал это, море, которое было далеко внизу, из никакого стало серебряным. И такой это

был ясный, такой тихий свет, что даже сердце в груди затаилось.

— Посмотри! — шепнул Женя.— Видишь?

— Вижу.

Свету все прибывало. Горы засверкали, и мы то и дело теребили друг друга:

— Смотри! Да куда же ты смотришь?!

— Женя!

— Папа!

Мы даже обрадовались, когда дорога, одолев горы, пошла по селам, а потом уж и по Симферополю. Удивляться устали.

Автобус отдохнул на автостанции и побежал дальше: чудо-Крым остался позади.

Так я подумал. Про себя.

Дорога наша выкатила в степь.

Спокойные прямые линии косогоров поднимались над горизонтом. Торжественно стояли посреди земли и неба высокие стройные деревья.

И такое было на этих косогорах, и на этих равнинах, и на тоненьких ветвях этих одиноких деревьев спокойствие, так здесь было просторно, что невольно я вздохнул, а потом услышал, что и Женя вздохнул.