Костёр 1989-01, страница 25

твои ребятки. Кабы не были живы, кто бы тебя, дурачка, спас. Кожей своей поделились с тобой. Ты теперь по коже перед каждым из них в долгу. Ну, думаю, если помрешь, то нет у тебя ни стыда, ни совести! Дай-ка я тебе покажу письмецо материнское. И от бабушки приписочка: «Кто на колосок плюнет, тому каравай не дорог». Вот какая у тебя бабушка...

Оказывается, я лежал в палате неходячих. За всеми нами ухаживала няня, женщина в белом халате.

Тело мое гудело. Мне рассказали: так меня опалило пожаром, что я потерял сознание. Спасли ребята, сообщили в деревню, меня быстренько отвезли в районную больницу. Там сделали пересадку кожи. В сознание я не приходил — самолетом отправили в Архангельск, в областную больницу.

Соседи по койке просказались, что я в бреду кричу о прорыве блокады. Мне врачи делали новокаиновые, обезболивающие блокады —

больные думали, что я воюю с новокаиновыми.

Потом узнали от медперсонала, что я эвакуирован из Ленинграда, все поняли.

Когда я опять погружался в беспамятство, острова-корабли Ленинграда защищали меня от фашистов сплошной стеной огня.

Январским днем, в одно такое беспамятство, когда я снова рвал на себе рубашку, в палату вбежал мальчишка, он приносил нам за больничный хлеб газеты из киоска, и заорал во всю глотку:

— Прорвали! Блокаду прорвали! Слизь буду — не вру! Пайку, ленинградец! Всю давай!

Я пришел в себя, с первого слова поверил.

— Салют из всех орудий! Еще! Еще раз! — кричал я.

Никто не подумал в палате, что я снова в бреду, наоборот — поддержали меня:

— Салют! Салют! Выживешь теперь, ленинградец! Совесть надо иметь — выживешь!

И я выжил.

21