Костёр 1990-01, страница 7

Ирина АНДРИАНОВА

Шел мне тогда тринадцатый год. ^ЩЩЩЩ Жили мы в самом центре города, на седьмом этаже большого многоподъездного дома. Кроме нашей семьи, в квартире жили еще две. В одной хозяйкой была старая неряшливая женщина Анна Ильинична, в другой — шумная злая тетя Вера.

Ее так и звали — злая Вера.

Мама постоянно переживала из-за соседей: то Анна Ильинична раковину засорит или плиту супом зальет, то злая Вера пытается на кухне по пустому поводу скандалить.

Часто мама приходила с кухни красная, растерянная и говорила папе:

— Представляешь, что они вытворяют? Не знаю, хватит ли у меня сил...

И пересказывала очередной острый момент, нашей квартирной жизни.

Папа не вмешивался в эти ссоры. Однажды было дело — вышел на кухню, сцепился со злой Ве-

Рисунки А. Ивашенцовой

»

о

рои, и такой у них поднялся крик, такие родились обвинения, что мама раз и навсегда запретила себя защищать.

Вот и сидел папа дома, слушал расстроенную маму, ужасно волнуясь и страдая от бессилия... Как я их жалела в эти минуты!

Мама моя была медсестрой, и папа — тоже. Но он всегда говорил для солидности: «Я — медбрат». Не мог же он всем признаться, что он — медсестра. Хотя — я-то это точно знала — никаких медбрат-нинских обязанностей в медицине не существовало, существовали медсестринские обязанности: ставить банки, штамповать рецепты, бегать с больничными картами из регистратуры в кабинет, накладывать повязки. И делать уколы.

Эту самую неприятную на свете процедуру прекрасно умели делать мои родители. Я испытала их медсестринское искусство на себе многократно. Правда, мама делала уколы лучше — ее рука была легче и уговаривала она ласковее, — но все равно уколы я ненавидела всегда. Особенно в детстве.

Денег мои родители получали немного — только-только хватало на все необходимое, но я знала, что мама и папа ухитряются копить трешки, пятерки, иногда десятки на свою мечту. Копили они долго, много лет, начали с того момента, как я у них появилась. И мечтою их было — пианино. Они мечтали выучить меня на пианистку.

Однажды наступил такой день, когда в нашем доме пианино появилось. Большое, черное, с крупными белыми и мелкими черными зубами-клави-

шами, с сотней разных голосов.

Относилась я к нему почти равнодушно, так, снисходительно, мол, пусть Тюка здесь стоит, а там видно будет. Иногда я открывала крышку и нажимала на клавиши. Папа тогда весь преображался и говорил:

— Играй, играй, дочка! Как хорошо у тебя получается!

Ничего хорошего, конечно, не получалось: хаос звуков и головная боль от моего «творчества».

Пианино простояло у нас дома всю весну, лето,

а осенью папа заболел, и его положили в больницу. Из больницы он вышел в середине октября и на первом же семейном ужине сообщил:

— Дочка, я нашел тебе учителя музыки.

Оказалось, что папа познакомился в больнице

со стариком по фамилии Петрухин. У этого старика Петрухина был взрослый сын Саша — студент консерватории.

Папа торжественно, длинно сказал за ужином:

— Его сын — студент консерватории по классу фортепиано.

Это прозвучало не хуже профессора музыки.

И вот пришел тот день, когда учитель должен был появиться в нашей квартире. Ждали мы его днем, часа в четыре, я как раз успевала из школы прийти, перекусить и переодеться.

Мама в тот первый день отпросилась на работе, чтобы сделать генеральную уборку, а убиралась она всегда на совесть.

Мама вымыла полы, вытерла везде пыль, устроила баню цветам — отнесла их в ванну, полила из лейки, принесла, посвежевшие, умытые, обратно. Постелила на наш круглый стол белую скатерть с голубыми цветами — эту скатерть мы доставали только по праздникам; до блеска надраила стекла буфета и книжного шкафа. А мне велела очинить остро карандаш и найти чистую тетрадь для советов учителя музыки.

Но главное внимание было уделено пианино. Мама тоже тщательно вытерла его, достала из недр бельевого шкафа льняную дорожку, вышитую красными и желтыми крестами, аккуратно постелила эту дорожку на нижней крышке пианино.

/

f