Костёр 1990-08, страница 28

очень хорошо. Надина мама только успевала перекатывать Надину кровать из одной комнаты в другую: она всегда, сколько помнит Надя, работала на полторы ставки и время от времени подрабатывала частными уколами на дому.

Большая рыжеволосая тетя Нина часто вместо мамы ходила с Надей в поликлинику или забирала ее из детского сада. Когда Наде было шесть лет, перед школой, Федор Иванович и Нина взяли ее с собой в Крым — это был единственный раз, когда она ездила к морю.

Двери их комнат никогда не закрывались. Особенно когда мама была дома. К ним часто заходили соседи из других квартир. Мама постоянно пекла пироги и булочки. На плите не остывал чайник. Во главе стола то в одной комнате, то в другой восседала большая Нина: просто удивительно, сколько чая она успевала выпивать за один вечер!

Нина работала научным сотрудником в институте полимэров, но она хорошо знала немецкий и английский, и сколько Надя помнит, к ней по очереди ходили на репетиторство четверо сыновей полковника Медовара из тридцать шестой квартиры. Иногда Медовар приходил сам, садился на диван и зачарованно слушал, как проходит урок.

— Я хочу,— говорил полковник Медовар, угощенный чаем и булками,— чтоб они умели все! Пусть я тиран, как говорит супруга, но они потом мне спасибо скажут! Вы думаете, у меня средств нет пригласить рабочих сделать ремонт? Я потому делаю сам, чтоб они научились: как потолок побелить, как рамы, двери в порядок привести, обои поклеить. Что где прибить, проводку там, утюг починить — святое дело. Я даже супруге на вид ставлю, что не подпускает их к плите. А я ей говорю: всему учи — пусть борщ варят, пироги пекут, капусту квасят. Все пригодится, все! А языки — пусть газеты, журналы на иностранном читают. Я вон, в свое время не выучил, теперь голова не та, а жалею! Правда, я на гитаре играю — играю, на аккордеоне играю — играю, на скрипке могу, правда, не так здорово — но могу. Да вот, не говорил вам? На будущий год решили брать пианино. Для Ларисы. Ей как раз в апреле — пять лет. А старшая моя, Машка, та, знаете, ну ни в какую! Только, говорит, на гитаре буду играть. Я рукой махнул, пусть на гитаре... Насильно тоже, знаете, когда радости нет, толку не будет...

— А ты, Надюш, хочешь на пианино обучаться? — спрашивал он одновременно Надю и ее маму, и в его глазах появлялось неподдельное желание получить утвердительный ответ.

Медовар, особенно в профиль, был здорово похож на Михаила Илларионовича Кутузова, памятник которому был хорошо виден из окон ме-доваровской квартиры. И то ли близкое соседство сыграло роль и поселило на медоваровском лице выражение, схожее с выражением на лике обожаемого полководца... То ли Медовар был в каком-то дальнем, ему самому неизвестном родстве, но похожесть укреплялась с каждым годом. И не было для него большей радости, чем услышать

22

вдруг от кого-то, как сиюминутное открытие: «Ну, вы, Павел Анисимович, вылитый Кутузов!» — «Только без коня»,— ответит Павел Анисимович, чтобы скрыть удовольствие.

Когда полковник Медовар, наговорившись и забрав детей, уходил, оставалась пустота, которая затягивалась не сразу.

Их дом был старый. И так совпало, что в нем почти не было Надиных ровесников. Только двое близняшек — Ирка и Наташка из соседнего подъезда. Но они учились в какой-то спецшколе в центре, драли нос и ни с кем в округе не водились.

В доме было много малышей и стариков. Хабаров, вечно сидящий у подъезда с голубым сифоном в обнимку или же выглядывающий из окна своей комнаты, был, наверное, самым старым из них или казался таким из-за своего диабета. Он помнил убогие бараки на месте теперешней Панорамы Бородинской битвы. Об этих бараках и тех, кто там жил, он мог рассказывать сутками. Он помнил даже, кто держал какую кошку или собаку, у кого стояла на окне герань, а у кого столетник.

— Артистку Березину знаешь? Ну да-да, Лидию, недавно, недели две, как фильм по телевизору показывали... Ну вот я про нее говорю... Так я же ее знал! Она тогда еще сопливой девкой была, а хорошенькая, но грязная! Мать у нее на первом подшипниковом работала шлифовщицей. Пила как лошадь. Из каких только-канав ее не вытаскивали. Девчонка, Лидка-то эта, тянет ее за руку: «Мам, вставай, домой пошли...» А я мимо иду и смеюсь: что ж, мол, не уследила за мамкой! Пусть теперь на свежем воздухе отсыпается! А дома у них я был, к Кольке Петру-шину заходил, так видел: койка железная да стол с табуреткой, даже шифоньерки не было. Нищета, грязь, срам! А теперь, небось, вот так где на улице встретишь и не поздоровается — якобы не помнит. Вон теперь — холеная!

Часов в пять утра, перекрывая сухое шарканье дворницкой метлы, Хабаров в который раз изливал обиду на брата Петра, который будто бы зазнался после статьи о нем в газете. Брат Петр в пятидесятых годах одерживал поучительные победы над песками Херсонщины, заваливая их плодородным днепровским илом (видно, статью он помнил наизусть). После этой статьи вся родня как с ума посходила: Петр да Петр, прямо один Петр на свете! А Хабаров принципиальный — сам к нему не ездит и к себе не зовет, а может, тот и помер уже — времени прошло много...

Дворник, собрав мусор, уходил, а из подъезда один за другим, глухо выстреливая дверью, открывали утреннюю спешку жильцы.

— Бегите, бегите,— напутствовал Хабаров торопливую публику.— В учреждение опаздывать нельзя, это вам не метлой махать — полчаса помахал и на боковую: сопи в две дырки, отращивай пузо. Когда в стране порядок был, за опоздание знаешь что было? То-то же! Тогда б не стали разбираться, что ты за фигура да какие причины. Есть факт — отвечай... Да,-- нацеживая из сифона воды в пластмассовый стаканчик.