Пионер 1956-03, страница 12

— Под какой же кличкой живёшь?

Он не ответил. В полдень мы подъехали к селению Барда. Беспризорник вдруг заволновался и стал прятаться за тюки. В сельсовете никого не оказалось: был выходной день,

— Слезай, да больше не попадайся! — скомандовал Беюкши.

— Дяденька, что хотите делайте со мной, только не оставляйте тут! — взмолился беспризорник.

— Ограбил кого-нибудь? — спросил я.

Он утвердительно кивнул головой. Что-то подкупающее было в этом признании. Мне захотелось взять этого парня, снять с него лохмотья, смыть грязь и попытаться вырвать его из преступного мира. Но эти мысли тут же показались слишком наивными. Легко сказать — перевоспитать человека! И всё же, сам не зная почему, я предложил Беюкши ехать дальше.

— А его куда?

— Возьмём с собою в лагерь.

— Что вы! — завопил он.— Ещё ограбит кого-нибудь, а то и убьёт! Ему это ничего не стоит.

— Куда же он пойдёт больной, без костылей?! Вылечим, а там видно будет. Захочет работать — останется, человеком станет.

Беюкши, неодобрительно покачав головой, тронул лошадей. За посёлком мы свернули с шоссе влево и поехали просёлочной дорогой, придерживаясь южного направления.

Беспризорник забеспокоился. Разозлённый сознанием собственной беспомощности, парень гнул шею, хватал зубами рукав рубашки и рвал его. На мои вопросы он отвечал враждебным молчанием.

А мне захотелось помириться с ним. Я вдруг по-новому увидел его округлое лицо, обожжённое солнцем, и тёмносерые, скорее задумчивые, чем злобные глаза, прятавшиеся под пушистыми бровями.

Только на второй день он разрешил перевязать ногу. Сквозная пулевая рана была запущена до крайности. Я не спросил, где получил он эту рану. И вообще решил не расспрашивать его о прошлом, будто оно совсем не интересовало меня.

На четвёртый день мы приехали в лагерь. Вокруг лежала безводная степь, опалённая июльским солнцем. Ни деревца, ни тени.

В палатках душно. Местное население летом предпочитало жить на пастбищах в горах, и от этого равнина казалась особенно пустынной.

Парень дичился, от всего отказывался. С нами почти не разговаривал. Жил под бричкой с Казбеком— злым и ворчливым кобелём. Спал на голой земле, прикрывшись лохмотьями. По всему было видно, что он не собирался расставаться с жизнью беспризорника и надеялся уйти от нас, как только заживёт рана.

Жители лагеря относились к нему как к равному. Ему сделали костыли, и он разгуливал между палатками или выходил на курган, под которым стоял лагерь, и подолгу смотрел на север. И тогда он напоминал мне раненую птицу, отставшую от своей стаи во время перелёта. Возвратившись с кургана, он ложился под бричкой рядом с Казбеком.

Однажды, перевязывая ему рану, я как бы между прочим сказал:

— Нужно смыть грязь, видишь, рана не заживает, можешь остаться калекой.

Он ничего не ответил.

Со мною в палатке жил техник Шалико Цхомелид-зе. Мы согрели с ним воды и, когда лагерь уснул, искупали беспризорника. Его спина была исписана швами давно заживших ран. Но мы ни единым словом не выдали своего любопытства, хотя очень хотели узнать, что это за шрамы.

А утром товарищи сделали парню балаган, и он переселился туда вместе с Казбеком.

Несколько позже, в минуты откровенности, он сказал мне своё имя: его звали Трофим. У юноши зарождалось ко мне доверие, очень пугливое и, вероятно, бессознательное. Я же старался держаться с ним совсем просто и, попрежнему не проявляя любопытства к его прежней жизни, осторожно, шаг за шагом сближался с ним. Тут произошёл такой случай.

Закончив работу, мы готовились переезжать на новое место. Рана у Трофима заживала. Он уже собирал топливо в степи. Но к нашей работе сколько-нибудь заметного интереса не проявлял.

Утром в день переезда ко мне в палатку с криком ворвался техник Амбарцумянц:

— У меня сейчас стащили часы! Я умй|вался, они были в карманчике брюк вместе с цепочкой, и пока я вытирал лицо, цепочка оказалась на земле, а часы исчезли.

— Кто же мог взять их?

— Не заметил, но сделано с профессиональной ловкостью.

— Вы, конечно, подозреваете Трофима.

— Больше некому.

Я вспылил:

— Скажите Беюкши, пусть сейчас же отвезёт его в Агдам! Когда они отъедут, задержите подводу и обыщите его!

Амбарцумянц вышел. Против моей палатки у балагана сидел Трофим, беззаботно отщипывая кусочки хлеба и бросая их Казбеку. Тот, неуклюже подпрыгивая, ловил их на лету, и Трофим громко смеялся. В таком весёлом настроении я его видел впервые. «Не поторопился ли я с решением? — мелькнуло в голове.— А вдруг не он?» Мне стало неловко при одной мысли, что мы могли ошибиться. Ведь тогда он опять уйдёт в свой преступный мир. Рассудок говорил мне, что часы украл Трофим, что смеётся он не над Казбеком, а над нашей доверчивостью. И всё же, как ни странно, желание разгадать этого человека, помочь ему стало ещё более сильным. Я вернул Амбарцумянца и отменил распоряжение.

— Потерпим еще несколько дней, а часы найдутся на новой стоянке. Не бросит же он их здесь,— сказал я.

Лагерь свернули, и экспедиция ушла далеко вглубь степи. Впереди лениво шагали верблюды, за ними ехал Беюкши на бричке, а затем шли и мы вперемежку с навьюченными ишаками. Где-то позади плёлся Трофим с Казбеком.

Новый лагерь принёс нам много неприятностей. Началось с того, что в первый же день пропал бумажник с деньгами. На следующий день были выкрадены ещё часы. Всё зто делалось с такой ловкостью, что никто из пострадавших не мог сказать, когда и при каких обстоятельствах случилась пропажа.

Наше терпение кончилось. Нужно было убрать беспризорника из лагеря.

Но прежде чем объявить Трофиму об этом, мне хотелось поговорить с ним по душам. Я уже привязался к этому чумазому юноше, был уверен, что в нем живёт смелый, сильный человек, и, возможно, бессознательно искал оправдания его поступкам.

— Ты украл часы и бума^*ник? — спросил я его.

10