Пионер 1956-08, страница 42

ел жирное оленье мясо, не захочет жевать сыромятный ремень,.. Неужели тут, на Чайдахе, оборвётся мой след? Куда ты один пойдёшь без меня? Мест о глухое, тайга, незнакомому человеку трудно выпутаться из неё, а до жилухи далеко, ой, как далеко!

— Зачем ты думаешь об этом, Улукиткан?! Допивай чай и ложись спать, отдохни. Что бы ни случилось с тобой, мы будем вместе.

Тяжёлый вздох вырвался из его груди. Не надеялся старик на меня, на мой опыт. Да и горько было ему сознавать свою беспомощность.

Шёл двенадцатый час. В таинственной тиши ночи слышны были шаги оленей, собиравших на берегу прошлогодние листья тальника. За перекатом тихо гоготали перелётные гуси. Еле уловимый ветерок лениво перебирал ветки елей. А вокруг лежала безлюдная необъятная глушь...

Догорел костёр, старик, отодвинув от себя чашку, собрал с колен хлебные крошки и бросил их в рот.

— Где спать будешь? — спросил я,

— У огня. Пусть тело греется, немного остаётся моих костров в тайге,— ответил он и, добравшись на четвереньках до багажа, стал на ощупь искать свою постель. Сердце моё с-жалось от боли...

Сон откачнулся от меня. Плохо спал и Улукиткан. Он часто ворочался, стонал и что-то бормотал на родном языке. Но наконец усталость всё же овладела мною.

Когда я проснулся, в небе тухли стожары, но ещё было темно. У огнища, прикрытого холодным пеплом, сидел старик. Поношенная дошка, загрубевшая от ветра, снега и костров, туго обтягивала его сгорбленную спину. Маленькая голова с взлохмаченными волосами безвольно лежала на согнутых коленках. Босые ноги были влажны от изморози,. Улукиткан, видимо, не замечал холода, тяжёлое раздумье о приближающейся горькой развязке целиком захватило старика.

Я стал вылезать из спального мешка. Старик, услышав шорох, устало приподнял голову. Его лицо стало ещё более сумрачным. Напрасно искал он меня открытыми глазами... Они были почти белые, словно что-то разлилось и затуманило зрачки.

— Я видел страшный сон, будто мы с тобой кочевали на Большой Чайдах На хребте нас застала тьма. Ты сказал, что солнце совсем потухло. Правда это?

— Мы с тобой ночуем на Чайдахе.

— Если это верно, тогда правда другое: для меня солнце потухло.

— Ты бы лучше уснул, Улукиткан.

— Спать хорошо зрячему, а слепому дума7ь надо, что делать дальше.

— Что делать? Поживём тут, на Чайдахе, дня три,

может, твои глаза поправятся, и тогда уйдём своей дорогой,— ответил я, стараясь придать голосу как можно больше бодрости,

— Нет, нам уходить надо от этих мест. И один день нельзя тут жить... Ты разожги костёр, садись рядом, будем много говорить, нельзя в горе терять головы.

Вспыхнул огонь. Я сходил с чайником за водой. В долине стоял предрассветный покой, только недалеко шумливо плескался перекат да где-то мелодично позванивал колокольчик на олене.

От костра потеплело. На скулах старика блеснула загорелая кожа. Он смотрел на огонь мутными глазами. тускло отражавшими отсвет красного пламени. Глубокие морщины вспахали его лоб. Сам не зная почему, я в этот момент почувствовал такую веру в него, такую любовь и близость к нему, как ни к кому.

Я присел к костру и стал готовить завтрак. Улукиткан устало приподнял голову.

— Слушай старика, хорошо слушай. Я уже не человек. Упавшей скале не подняться. Часто, шибко часто у Улукиткана не оставалось оленей и всё добро помещалось в котомке. Я не унывал, не завидовал даже тем, у кого были ягада оленей, лабазы со всяким добром, нарядные чумы. Я был богаче всех, моё богатство — здоровье. Оно мне давало мясо, одежду и спокойный сон Я не боялся пурги, перекатов, холода, меня не держала тайга, Здоровому человеку и горе кажется радостью. Теперч, ты видишь, Улукиткан потерял г«лаза, у него не стало ни рук, ни ног, ни воли. Однако я не брошу тебя здесь, на Чайдахе, так далеко от людей.. Такого закона нет в тайге. Смерть меня подождёт. У Улукиткана есть память, слух и руки, чтобы показывать путь, к.ак-нибудь доберёмся до устья Джогормы,

39