Пионер 1956-08, страница 45

— Вместе его промышляли. Я ему глаза портил, а она стреляла.

Старик отодвинулся от костра. Его седые волосы перебирал ветерок. Я снял ложкой с кипящего супа накипь и подсел к старику.

— Медведь этот шатун был. Знаешь такого? — сказал он и, не дождавшись ответа, продолжал: — Который медведь сала к зиме не припасёт, больной или старый, он не лежит в берлоге. Зимой туда-сюда шатается, пока не околеет. Его и называют шатуном. Понимаешь? Такой зверь шибко опасный, оборони бог встретиться! Людей совсем не боится, оленей

ловит, собак ест, в чум залезает, дурной делается... Жили мы тут в ноябре, пушнину добывали. Как-то пришёл я на табор рано, собаки куда-то за сохатым ушли. Старушка стала в чуме белок свежевать, а я раздул огонь под лиственницей: чаю захотелось, Дождался, когда вода закипела, снял котелок, к чуму идти повернулся, да вижу, большой медведь ■ - на пути стоит, откуда взялся, не

знаю. Хотел я за дерево спрятаться, да не успел, догнал он меня. Я и плеснул ему в морду кипятком. Зверь заревел, придавил меня к земле, хрустнула кость, и больше ничего не помню... Проснулся, чума близко не видно, место вроде незнакомое, тело болит, парка ' в крови. Вижу, поволока по снегу, значит, медведь меня сюда притащил, хотел спрятать. Пришла жена, говорит: убила амикана, он от кипятка ослеп, ходил по лесу, как пьяный, на дерево, на пни натыкался... Худой зверь, шибко худой был. Жена говорит: мясо кушать не могу. Собаки тоже не ели. Настоящий шатун был.

Над марью просвистел ястреб, отбросив в полёте угловато согнутые крылья. Возле леса он вдруг взвился свечой, и в сомкнутых когтях я увидел серенький комочек только что пойманной птички. Холодный ветер всколыхнул стальную гладь болота. Пёстрыми хлопьями копились в небе облака, и по долине лениво ползли их причудливые тени.

— Суп готов? Кушать надо, да ходить будем. Ладно ли ты поведёшь след?

— Расскажи, как идти.

— Тут тесок мой был, сохатого под перевалом тогда убил, метки на деревьях делал, старушка по ним мясо вывозила. Только редкие они, да и затянуло их теперь смолой. Тебе не увидать.

— Пойдём без затёсовл.

— Хорошо. Постазь меня на полдень и направь мою руку на вершину ключа... Правее видишь голую сопку?

— Вижу.

— Перевал над нею справа. Идти нужно ключом до первой разложины справа и по ней подниматься до сопки, а там хорошо увидишь проход.

— Неужели ты всё это помнишь? — спросил я старика.

— Как не помнить, если тут был,— спокойно ответил он.

Счастье наше, что у старика такая чудесная память!..

Мы пообедали,. Я пошёл оленей собирать, а Улукиткан взялся мыть посуду. Это была его первая попытка найти себе работу. Она была ему крайне необходима, чтобы облегчить существование в окружившей его темноте.

Караван медленно пробирался вдоль безыменного ключа на юг. Мы шли по мари, затянутой редколесь

¹ Парка — меховая лёгкая дошка

ем. Низкорослые, горбатые деревья росли здесь колками, местами образуя довольно широкие перелески. Какими жалкими кажутся эти деревья, вступившие в борьбу с заболоченной почвой! Вершины у них засохшие, стволы дупляные; растут деревья, склонившись набок и с трудом удерживаясь корнями в мягкой моховой подушке.

— Держи солнце в правом глазу! — кричит мне всякий раз Улукиткан, когда я сворачиваю с нужного направления, чтобы обойти препятствия.

Старик напряжённо следит за мною, проверяя путь по солнцу, которое он ощущает на своём лице, местность же, по которой мы идём, он хорошо представляет себе напамять,

С трудом добираемся мы до первого распадка. Здесь я поправляю вьюки на оленях и, не задерживаясь, веду караван дальше. Теперь наш след идёт на запад. Сразу с места начался подъём. Под ногами толстый слой зелёного мха, в котором ноги тонут до колен. Олени идут вяло. Из открытых ртов свисают влажные языки. От учащённого дыхания у животных раздуваются бока. Улукиткан слез с седла, идёт пешком, держась рукой за поводной ремень переднего оленя.

Как только кончился подъём и мы ,оказались наверху отрога, старик не замедлил напомнить:

— Теперь опять держи солнце в правом глазу, скоро должна быть та гора, что я показывал тебе с табора.

Действительно, когда через час мы вышли из леса, километрах в двух впереди я увидел затянутую россыпями сопку. Правый склон её врезался глубоко в отрог, образуя широкую седловину, за которой виднелись далёкие горы. Теперь сомнения, всё ещё терзавшие меня, окончательно исчезли, и я без колебаний доверился слепому проводнику.

Пробираясь косогорами к сопке, мы неожиданно натолкнулись на звериную тропу и по ней легко вышли на перезал. По моим расчётам, мы достигли водораздельной линии главного Джугдырского хребта. и я, конечно, не мог удержаться, чтобы не взглянуть на хребет, тем более, что необходимо было разобраться в местности, по которой меня вёл Улукиткан- Я оставил караван на седловине, а сам поднялся на верх сопки

Солнце клонилось к закату. Воздух был неподвижен. На юг и на север тянулась волнистая линия Джугдырского хребта. Ничего в этих горах не привлекало взора, всё было плоско, однообразно. Всюду царила тишина. Странно было бы услышать в этом мёртвом покое крик птицы или увидеть зверя. Хребет- убегая далеко на юг, терял высоту и, расплываясь по широкому горизонту, исчезал в синеющей дали. Более отчётливо открывался бассейн реки Ку-пури, через которую лежал наш путь. Непрерывные цепи гор в хаотическом беспорядке заполнили всё видимое пространство. Место дикое, мрачное. Справа горбились заснеженные сопки. Под ними смутно чернели узкие входы в глубокие ущелья. А левее лежали руины развалившихся гребней. На дно провалов стекали длинные языки россыпей. В верхнем поясе гор стланики образовали непроходимые заросли. Долины же были прикрыты чёрной лиственничной тайгой и прорезаны тонкими прожилками бурных рек. В этом запутанном рельефе трудно было разобраться даже опытному глазу. Казалось невероятным, что слепой проводник сможет провести караван через такой сложный лабиринт.

— Хорошо сходил? — спросил старик, когда я вернулся на седловину.

— Видел горы, тайгу, а где проход лежит, не мог определить. Как бы не сбиться нам тут с пути...

Слепой улыбнулся.

42