Пионер 1987-12, страница 9

— Биться с врагами Руси до победы — священный...

Дюжий матрос плечом отталкивает оратора.

— Братишки-рабочие! Не слухайте буржуйскую брехню! Ишь, до победы, толстячок! Граждане! В Питере политиков из «Крестов» и Петропавловки высвободили! А у вас что?! В Бутыр-ках сотни! В участках!

И в ответ тысячеголосое:

— К тюрьмам! В Бутырки! В Арбатский арестный!

Неужто Пашка и дружина останутся в стороне? Через полчаса они видят, как железные ворота Бутырок напором тысяч выворочены прямо с петлями. Выводят арестантов, подхватывают на руки, несут, одного из них ставят на прикаченную от пивной бочку. Худой, страшный, а глаза — словно раскаленные в горне железки. Он машет худющей, как щепка, рукой. Кому? Не Пашке ли? И где же Костя Островитянов?!

— Товарищи, други! — захлебывается кашлем худой.— Спасибо за досрочное... Мы знали, что... неизбежно! Но не обольщайтесь первой победой. Борьба впереди! Богачи не отдадут награбленного, попытаются перехватить вырванную у царизма власть! Не поддавайтесь на уговоры...

А, вон и Костя, у самой бочки! Пашка протискивается к нему. Горячая ладонь ласково касается лба мальчишки.

— А, Павлушка! Помолчи. Феликсу трудно говорить!

...Ночью, засыпая, Пашка перебирает обрывки, лоскутки дня... Через толпу к Косте пробиваются Люсик и Алеша, кто-то из студенток плачет у него на плече... Булыжины летят в вывески «Поставщик Дворца Его Величества»... Драные сапоги лихо отбивают чечетку на царском портрете посреди улицы... Опрокинутая будка Обмойкина... И тысячеголосый крик над площадью:

— Даешь нашу, рабочую революцию!..

* * *

Два дня шумела и праздновала Москва. С утра до вечера на улицах полно, и все одеты словно на Пасху. Ни городовых, ни приставов: попрятались, затаились по углам.

Одно возмущало Пашку. Революция-то — рабочий праздник. Чего же богачи да чинуши примазываются? Ишь, как разоделись, разгуливают по Серпуховке. Небось, портреты царские все ж берегут. Утром выскочил во двор за дровами, глянь — холст у забора. Подошел, повернул. Царь!

— Ага, здесь кукуешь?— подмигнул Пашка царю.— На пару с Лопушком? Ну, кукуй, кукуй! — Хотелось плюнуть, но сдержался: по закону дружины лежачих не бьют.

День, другой молчали заводские гудки. Мамкины рублевки за иконой таяли быстрее, чем снег на вешнем солнышке: все дорожало и дорожало. По вечерам у Андреевых грудился народ — судили, рядили: что дальше? Ждали вестей из Питера, замирения с немцами, но ничего такого не слышно.

«Красная» комната тоже не пустовала. Студенты, рабочая молодежь. С тревогой передавали: командующий Московским военным округом полковник Грузинов стягивает в город казачьи части, вооружает юнкерские школы. Сейчас у него больше ста тысяч штыков и сабель— не шутка!.. Значит, готовиться к боям? И Дума, и Земская управа заседают дни и ночи, но и рабочие не дрем

лют, выбрали буржуям в противовес по заводам и фабрикам свои Советы, выбрали и Московский, михельсоновцы туда и Андреича выдвинули. Пашка ходил по улицам, гордо закинув голову, а мамка горько посмеивалась:

— Так они и послушались ваших советов, пузатые.

— Ну, мам! — возмущался Пашка.— Ведь революция!

— Мал ты, Пашенька, о большом судить! И душа у тебя детская, добрая...

Как-то в яркий солнечный день столкнулся на Серпуховке с Люсик и подружками-студентками. Люсик подозвала, представила девушкам как своего лучшего ученика. Пашка вдруг заметил, что с другого тротуара за ним наблюдает Танька-«принцесса», Ершиновы тоже разгуливали в те дни семейством.

Танька смотрела с такой злобой, что у Пашки защемило сердце: «Продаст она Лопушка теперь, продаст, подлая!»

Так и вышло. Утром он вынес псу миску объедков и услышал со второго этажа шепот:

— Покорми, покорми блохастого последний раз, стюденткин любимчик! Ужо папаня велели отвести дармоеда на живодерку!

Ошалевший от горя Пашка выскочил на улицу, а здесь — новая беда. Еще до того, как загремели в дверях запоры, юркие людишки пробежали по городу, расклеили по стенам и заборам белые листки. Возле сразу собрались люди: «Что такое? Чей приказ?»

— Кто грамотный?— шумели в толпе.— Давай читай! Про чего там? Не мир ли с германцем?

Пашку пропустили к забору, он прочитал вслух и раз, и другой, и третий. Приказ командующего округом о том, что в городе вводится «второе положение охраны». Всем рабочим завтра вернуться на работу по фабрикам и заводам, саботажники предаются военно-полевому суду, как изменники родины.

Рядом с Пашкой топтался солдат на костылях, его и стали тормошить.

— Э-гей, служивый! Это чего же такое: «Вторая охрана»?

— Чего?! — передразнил тот.— А так и понимай: военное или осадное. Зажать народишко в железный кулак!

И вечером на кружке Люсик объясняла: временные правители решили продолжать войну до победы.

— Как же это, Люсик-джан?— недоумевал Пашка.— Революция, царя нет, а все, как было, так и осталось?!

— Революция-то буржуйская, Павлик, а они и хотят войны. Костя Островитянов шутит: «Буржуям бублик, а рабочим — дырка от бублика, вот что такое буржуазная республика!»

После кружка Пашка рассказал Люсик о Лопухе. Шиповник спросила:

— А ты, Павлик, можешь его вывести через подвал на улицу?

— Запросто! На ночь его с цепи спускают!

— Вот и славно! — обрадовалась девушка.— Приводи сюда. Будет жить в сарае у тети Даши, караулить крупу да капусту.

ф * *

И снова ревели по утрам заводские и фабричные гудки, бухали в кузнечном цехе молоты, снова маршевые эшелоны отправлялись на фронт.

о