Пионер 1989-03, страница 12

Но сына я поднимала сама, без мужа.— Чувствовалось, что она волнуется. Неловким движением поправила она и без того строго зачесанные назад волосы и стала совсем похожа на свою внучку, Олю Холодову.- Что я хочу сказать?.. Непонятно мне, отчего вы детей «трудными» называете? Мне, грешнице, кажется, что родители нынче трудные... Не успеют родить, не покормят, как положено, все молока у них нету, тут же ребеночка в ясли от себя отшшают. Ну, потом, как положено, сдают в детский сад, да еще на эту, пятидневку, что ли... Потом, пришло время, снова сдают, только уже в школу. Й даже после занятий,— она едва сдерживала возмущение, видно, не один день копившееся в ней, оставляют в школе на продленку, так вроде у вас называется?.. И ребенок, извините меня, так и пасется долгие годы на далеком выгоне... И забывает, чей он, откуда?— Она передохнула, потом продолжила:

Домой-то его почти и не приводят. Заглянет, и уж скорее на фигурное катание, или на музыку, или еще куда. И лучший кусок ему, и чтоб самая лучшая одежка и обувка, и развлечения через край! Все для него, ненаглядного. А от него что же? Да ничего! Ли для кого. Вот как получается! Ухаживают, а урожая не ждут. По-хозяйски ли это?— Она растерягшо обвела всех присутствующих пытливым взглядом. Слушали ее внимательно и с почтением, и она немного успокоилась.— Вы подумайте, ребенку с товарищами-то побыть некогда. Поиграть или погулять. Что ему товарищи?! Ребенок занятой, а уж о родителях и говорить не приходится! Хороший у меня сын, роптать грех. Он и в своем деле мастер, и человек заслуженный, депутат народный... Но больно уж он... как сказать-то, и не подберу слова, возвеличенный... Хоть и сын мне родной, и любимый, но не знаю я. как к нему и подступаться, а девочка, что ж она, тем более теряется... Почаще бы родители вспоминали, что есть у них дети. И трудные, и нетрудные, они ваши дети. И кто же это, посеяв рожь, ожидает пшеницу?..

И после нее уже нечего было, да и не хотелось говорить.

— А бабуля-то у Холодовой философ! У них это, должно быть, наследственное,— сказала Надежда Прохоровна Анатолию Алексеевичу.— Прямо как у Федора Михайловича Достоевского: «Войдем в зал суда с мыслью о том, что и мы виноваты». Молодец, бабуля! Все верно, они наши дети. Трудные дети трудных родителей. В очень непростое время...

— Время собирать камни?! — Не то размышляя о чем-то своем, не то спрашивая, откликнулся Анатолий Алексеевич и, не стремясь продолжить разговор, удалился.

21

Дневник Вениамина Прибаукина, таинственно исчезнувший из его портфеля, не менее таинственно водворился на прежнее место.

Приключение с дневником, словно камень, резко брошенный в воду, взбаламутил и без того не похожую на тишь да гладь обстановку, и пошло, пошло кругами.

— Кися, как ты думаешь,- приставал Венька к Киссицкой,— ты у нас такая у-умная, кто бы мог похитить мой дневник?

Киссицкая пробовала отшучиваться, вспоминать, что «запретный плод», который сладок, стал «яблоком раздора», а потом вдруг обозлилась не

на шутку и, чтобы отвести от себя удар, сказала с вызовом:

— Отстань, Веник, не там метешь. Кто взял? Кому больше всех интересно...

— Кися,— одобрил Веник,— ты Цицерон! - И, вытащив из-под парты свои вечно торчащие длинные ноги, как тигр, нацелившийся на антилопу, метнулся рывком к Юстине Тесли.

Ю. девочка моя, сказал он почти ласково, пригвоздив Юстину к стенке своими длинными руками,— не ты ли невзначай позаимствовала на время мой дневник? Тогда ты знаешь, что я не описывал своих чувств к другой особе, потому что их невозможно описать.

Мягкое женственное лицо Юстины сделалось похожим на маску:

— Кому ты нужен, шут гороховый?— Не крик, а смертельная боль вырвалась из Юстининой груди.— Убирайся от меня вместе с твоими мерзкими чувствами! Они меня больше не интересуют! И руки... руки прочь от меня! — Она отпихнула его с силой и, вырвавшись из окружения, как гордая антилопа, ускакала прочь от преследования.

— Это ты, ты, дрянь,— налетела она на Киссиц-кую,— донесла ему, что я взяла дневник. Ну, и гадина же ты! Кто уговаривал меня только одним глазком посмотреть, что там «эти господа надумали»? А потом сама посмотрела одним глазком, да? И подставила меня? А я... я не такая, как ты...— Она не находила слов.— Предательница... Я не беру чужого... Слышишь?- В слезах она вылетела из школьного коридора и исчезла.

Киссицкую немедленно плотным кольцом обступили все, кто слышал Юстииины горькие слова.

— Значит, все-таки ты, Цица? грозно надвигался на Киссицкую Прибаукин. Рядом стояли Дубинина и Клубничкина, Попов и Столбов, которые теперь повсюду таскались за Венькой. И Венька чувствовал их молчаливую поддержку.- Придется наказать тебя, детка. В детстве тебя не били по попочке, а?

— Отстань, поганый фанат! Отстань от меня, слышишь? — почти плакала Киссицкая.— Если ты не прекратишь привязываться ко мне, то вылетишь как миленький из этой школы... Понял? Не брала я твоего дневника. Зачем мне читать твои дегенеративные мысли?!

— Что ты сказала, великий философ Цицерон? Повтори! — Венька крепко схватил Киссицкую за нос и подтащил к себе.— Ну, я жду.

— Я не брала твоего дневника,— почти просвистела Киссицкая, нос ее был зажат цепкими Вень-к иным и пальцами. А ты... ты дегенерат, слышишь? Фанат и шут гороховый...— Она размахнулась и с силой обеими руками шлепнула его по щекам.

Венька,— крикнула Дубинина,— оставь ее, Анатолий идет. Мы еще с ней посчитаемся...

22

Юстииа побежала по улицам, забитым машинами.

Никогда в жизни у нее не было более счастливого времени, чем эта осень. Впервые ее полюбили. Во всяком случае, ей так казалось. Когда Венька смотрел на нее, внутри все дрожало и стонало от радости. Юстина на все готова была ради Веньки. Он избавил ее от одиночества.

Как-то после школы у нее разболелась голова. Она приняла таблетку и улеглась в постель.

10