Пионер 1989-06, страница 30

женные спины, и, деловито подтянув халявы, пинком вышибал палач чурбак из-под ног осужденного...

Рядом затрещали сухие ветки, Григорий Афанасьевич повернул голову и увидел парня лет восемнадцати, среднего роста, стройного. Светлый пушок на щеках и подбородке скрывал сухощавость его лица. Узкие серые глаза рассеянно глядели из-под стриженных в скобку русых волос. Паренек немного постоял, сел на хвою, привалился поудобнее к широкому стволу и, оглянувшись, достал из-за пазухи книжку. '

— Бог помочь!

Парень вскочил на ноги, его задумчивое, даже несколько девичье лицо сразу изменилось: около рта легли резкие складки, брови упрямо сошлись, зло заблестели глаза.

— Читаешь? Грамотен? Что ж это у тебя?

— Не троньте!

Хвылянский опустил протянутую руку.

— Ишь ты, кочет! Я ж тебя по-хорошему спрашиваю, я и сам до книг охотник, вот, смотри.

Григорий Афанасьевич достал из кармана потрепанную книгу, откинул переплет:

— Прочти-ка.

Парень взял книгу, прочел вслух титул:

— «Смеющийся Демокрит, или Поле честных увеселений с поруганием меланхолии», переведено с латинского языка через Василья Ададурова... Переведено... кабы по-латыне...

— Что? Ты уж не по-латыне ли читать собираешься?

Парень молча протянул Хвылянскому свою книгу.

— Ну-ну! — только и выговорил Хвылянский, потом уселся под деревом и требовательно сказал: — Ну-ка, хлопче, рассказывай!

Парень молчал.

— Ты что, боишься меня? Я учитель у Шесто-перова — слыхал про такого? Тебя как звать?

— Свешников Иван.

5

— Григорий Афанасьевич, вы давеча говорили— вас из университета выгнали, за что?

Прошло уже месяца полтора, как Хвылянский и Ваня Свешников подружились. Беседы их, поначалу беспорядочные, вскоре превратились в уроки: Хвылянский обучал Ваню географии и французскому языку, истории — Ваня знал только древнюю. В это лето Ваня был мирским пастухом, и Митенька, сын Шестоперова, сдружившись с Ваниным помощником Фролкой, охотно оставлял своего наставника, слушал длинные Фролкины рассуждения о нравах деревенских коров и с упоением постигал искусство щелкать бичом. Ваня тем временем учился.

А в минуты отдыха Григорий Афанасьевич рассказывал ему о Москве, о Петербурге, о детстве своем, об Украине...

— За что из университета выгнали?— раздумчиво повторил учитель.— Я тебе могу рассказать, дружок, только. — Хвылянский взял Ваню за щеки и пристально заглянул в глаза...— только, если кто проведает, мне будет худо. Сибирь либо еще что —• разумеешь?

— Григорий Афанасьевич! Да разве я...

— Ладно, ладно. Ну, слушай. Вирши я написал четыре года назад, в самую пугачевщину:

Как некогда легли раздраны В тени батыева шатра, Не токмо грады, но и страны. И глав отсеченных гора Привычный вид собой являла — Тому пример мы новый зрим: Собрав языки под началом Санкт-Петербург— четвертый Рим — Точит потоки крови ныне. Вознесшись в пагубной гордыне, Презрев добро и честный труд, Гнетет иноплеменных выи Крестом, кнутом, и грозовые На сей сберутся тучи блуд!

— Ну и дальше там было — весьма сердито,— невесело рассмеялся Хвылянский.— За это вот и был изгнан. И то спасибо нашему Хераскову, от петли спас, эх, что и говорить!

Он махнул рукой и отвернулся. Ваня помолчал немного, сказал осторожно:

— Я и не знал, что такие вирши бывают.

Хвылянский вопросительно посмотрел на него.

— Складные,— пояснил Ваня.— Я не про суть говорю, суть-то, как в наших песнях, а про склад. Отец-то Николай такие не читал.

— А ты, я гляжу, нашу словесность и не знаешь. Стыдно, дружок!

— Ничего не стыдно' — вспыхнул Ваня.— Что читать-то? Борзописцы-сочинители! Воротит меня от писаний ихних. «Философия для простого мужика весьма бесполезна, и ему надобно делать больше, нежели рассуждать». Жалеют нас, а потом пишут, что мы, дескать, «к сохе родились» и нечего нам, «выпучивши глаза вверх», звезды стеречь. Читал я, запомнил даже — хватит с меня.

— Постой, постой,— оживился Хвылянский,— это ты Эмина отведал? Вот уж подлинно борзописец. Двоемыслие, да еще и торопливое. Для него же сочинительство — промысел. Э-э, братец, да ты истинного поэта почитай— Ломоносова, тоже был мужик вроде тебя, да Тредиаковского — дельный был работник в русской словесности. А Новиков неподкупный! А Сумароков, а Херасков— знать их надо! Стыдно не знать их грамотному Вот уж на что Шувалов офранцузился, а и тот — спасибо ему — русских сочинителей пестует и сам у них учится — умнейший человек! Так тебе ли, мужику, отечественную словесность не знать! Кто ж тогда слово русское хранить будет! Петиметры — дворянчики? Они давно для машкерадов только и годятся. Петровы времена прошли — не опора они государству, им самим опора нужна. Погляди-ка, шпаги-то все на палки да на трости посменяли, ходят, подпираются, одним — костыль, другим —• забава. Нет, государство живо только народом, простолюдьем, а сочинительство — сила, не удавишь ее, не четвертуешь.

— Я их непременно прочту, про которых вы говорите,— сказал Ваня задумчиво.— Российских сочинителей... только вот...

— Что «только»?— устало спросил Хвылянский.

Юноша промолчал, он слушал книжную, замысловатую речь своего наставника и сомневался, что толку? Ну, что толку, коли он в теперешнем своем состоянии одолеет всю эту премудрость российских сочинителей да и прочих? Пылкость бывшего студента его не заражала. Конечно, ему повезло, да еще как! Шутка ли, встретиться с таким человеком, как Григорий Афанасьевич! Но красноречие