Пионер 1990-02, страница 38

бинеге, еще и еще раз мысленна перепроверяя, все ли он учел. И когда убедился: да, из того, что можно было учесть, он учел все,— он опять спросил себя: «А что если там, где я видел подпиленные деревья, засада ложная, а настоящая ждет в другом месте?»

Голиков понимал: обоз в этом случае окажется без достаточного прикрытия, отряд Козлова понесет большие потери, мука попадет к Соловьеву, рудник снова останется без хлеба. Что в случае такого провала ждет его, Аркадия Голикова, думать не хотелось.

Пока не было отдано последнее распоряжение, можно было все переиграть, то есть попросить Ужур прислать еще 60—70 бойцов. В этом случае почти полная гарантия, что Соловьев не осмелится напасть на обоз, а если осмелится, то получит решительный отпор.

Однако в глубине души Голиков понимал: шумный бой, где Соловьев даже потеряет двадцать или тридцать человек, ни на шаг не приблизит окончательного разгрома соловьевщины. «Император тайги» силен не тем, что у него пятьсот сабель. Если запросить, Красноярск без проволочек пришлет полк. Несколько месяцев назад Ужур запросил, и Красноярск прислал. А Соловьев затаился в тайге. И грандиозная экспедиция обернулась в его пользу, что сразу ухудшило обстановку в районе.

«Пока люди не убедятся, что Соловьев уязвим, а значит, и смертен, как все.— думал Голиков. -любые усилия будут затрачены впустую. Поэтому я не имею права попасть впросак. Иначе я тоже стану... пособником Соловьева^.

Аркадий Петрович взглянул на часы. Это была серебряная луковица фирмы и Павел Буре. Поставщик Двора Его Величества». Для принятия окончательного решения в распоряжении Голикова оставалось десять минут.

«Я еще могу отменить операцию,- сказал он себе.— Тогда у меня появится возможность разработать другой план. Только неизвестно, будет ли он лучше. Ведь мне все равно придется везти хлеб на рудник. И никто за меня ото го не сделает.

Отмена операции станет лишь отсрочкой, проявлением моей неуверенности, которая будет всеми замечена, потому что операция на самом деле началась,— ведь отряд Козлова уже в Яловой...

А если план оставить прежним, но подменить мешки?— неожиданно подумал он.— Тогда в случае моей неудачи не весь хлеб попадет к Соловьеву... Нет, не годится. Подменить двадцать или сорок мешков муки отрубями или чем-то еще уже невозможно. Слишком много глаз приковано сейчас к отряду Козлова. Попытка заменить мешки откроет Соловьеву, что мне известно о его приготовлениях И он придумает что-нибудь другое, чего я не буду знать. А я все равно должен буду везти хлеб».

Аркадий Петрович взглянул на часы: в его распоряжении оставалось четыре минуты.

«Хорошо.— продолжал рассуждать он,— план операции остается в силе. Есть только несколько обстоятельств, которые продолжают вызывать тревогу. Первое. Может ли по дороге на рудник существовать еще одна засада?.. Да, может, но у меня нет сведений, что она готовится. И я поэтому исхожу из того, что засада одна.

А если засад этих все-таки две и засада возле сопки ложная? — продолжал он пытать сам себя. От этих мысленно произнесенных слов испуганно забухало сердце.— Если бы засада возле сопки

была ложная, Соловьев попытался бы привлечь к ней мое внимание.— И мозг услужливо преподнес ему мысль, которой он больше всего боялся: «А если для этого к тебе и был подослан Гаврюшка?»

Голиков десятки раз спрашивал себя: имеет ли он право целиком полагаться на ребенка, когда речь идет о жизни людей и судьбе хлебного обоза.

«У меня нет оснований думать, что Гаврюшка был ко мне подослан в Ново-Покровском и теперь»,— слабо защищался Аркадий Петрович. И как всегда в опасной ситуации, он вдруг услышал внутри себя голос другого, более старшего и хладнокровного человека:

«Если Гаврюшка подослан и все, что ты задумал, входит в замысел Соловьева, то последствия твоей ошибки могут быть самыми катастрофическими. Ведь Астанаев часто прибегает к услугам детей»,— сказал голос.

«Но чтобы так разыграть меня, Астанаеву с Соловьевым нужно было многое учесть»,— защищался Голиков.

«Да,— согласился голос.— Но ты забываешь, что у Соловьева есть штаб, в котором сидят профессиональные разведчики. Они работали еще на Колчака. И если бы у Гаврюшки не было бабки (а она есть), то была бы предложена другая версия его появления в селе».

Голиков чувствовал себя загнанным в угол. Он закончил два военных учебных заведения, где основательно изучалось разведывательное дело. Кроме того, он воевал уже четвертый год и представлял, на какие изощренные хитрости пускаются разведчики, чтобы выведать секреты противника или ввести его в обман.

Что на самом деле означало появление Гаврюшки возле штаба, было самым слабым местом в цепи его рассуждений и логических построений. И сейчас, когда риск задуманной операции обнажился со всей своей беспощадностью, Голиков признался себе, что последнее время только и думал об этом: подослан Гаврюшка или нет. От этого зависел не только исход операции (где мог погибнуть и он, Голиков). Грозило рухнуть его представление о человеческих ценностях.

В своем понимании людей Голиков шел прежде всего от самого себя, от былых детских ощущений, которые давали ему возможность разгадывать нравственный склад человека. И если в оценке Гаврюшки он ошибся, то это означало, что он становится беспомощным в мире человеческих отношений. как делается беспомощной охотничья собака, у которой пропал нюх.

Голиков понимал, что Гаврюшка мог быть ему признателен за то, что он. посторонний человек, заступился за него там, на дороге. Однако он понимал, что Гаврюшка, если бы ему пригрозили, мог быть вынужден пойти на обман. То была жестокая логика войны, где человеческая жизнь порой ничего не стоила.

Если согласиться с доводом, что Гаврюшка подослан. то операция была обречена на провал. И Голикову следовало, пока была возможность, ее отменить.

И он уже с раздражением вспоминал первую встречу с Гаврюшкой на дороге. Мальчик — он был в одной клетчатой рубашонке и залатанных штанах — поднялся со снега. Был изрядный мороз, но Гаврюшка не чувствовал холода и черными. блестящими, широко открытыми глазами смотрел снизу вверх на Голикова, который сидел в седле. Глаза эти лучились изумлением, радостью.