Пионер 1990-12, страница 10

шие под дождем задиристые цветки календулы. Голос у нее зычный, радостный — сердится, как ликует.

— Чего бесишься? - пропела весело.— Или на собачий хвост наступил? Мертвый час у нас...

Она всегда говорила «мертвый» вместо «тихий». По всей вероятности, он представлялся ей более надежным — уснул так уж уснул! Как там в сказках говорится: «...И заснул _Л красный молодец мертвым сном...» «Може, и люди потому здоровше булы»,— говорила Павла.

— А мое какое дело - мертвый или живой? — обиделся возчик.— Порядка у вас все одно нету! Вон пацаны головы сносят.— Он кивнул туда, где мотались на колясках мальчишки.— Выгребай свою мелкоту, да поживей!..

Тетка Павла засмеялась, крикнула призывно-требовательно:

Девки!.. Канарейки мои голосистаи-и!..

И тотчас на крыльцо выскочили молоденькие нянечки Ася и Оля... Носилки зыбко качнулись и ударили невысокими самодельными ногами о земную твердь. Я оказалась у лошадиной морды, которая, кося большим темным глазом, с дружелюбным любопытством потянулась ко мне мягкими губами.

Я видела, как возчик в стороне медленно, с наслаждением курил, морща переносицу. Нянечки выхватывали из телеги мелкоту, и Гришаха, глядя на меня огромными от тоски глазами, не давался Асе. Она с трудом отдирала пальцы от доски. Отдерет одну руку, а другая, как присоска, намертво вцепится в шероховатое дерево. Гришаха никогда не ревел, протесты он выражал через молчаливое упрямство, которое поражало всех, кто имел с ним дело.

— Да что за наказание! — со слезами в голосе, отчаянно вскрикнула Ася.— Тетя Павла!

Павла подскочила к телеге, легко выхватила Гришаху, и он поплыл к крыльцу, и поплыл его взгляд, в котором не таился, молча выплескивался наружу недетский упрек мне, слезливой Асе, всему миру, пропитанному, как губка, несправедливостью.

А наша Павла, этот аккуратный пенечек, втиснутый в белый халат, обрушивала на возчика свой праведный гнев:

— Опять едва носилки по дороге не утерял? Шо за чоловик такый? Куды ж твои очи глядели, чурбак бесчувственный? А ты чего молчишь? перепало и мне.— Куры заклюн>т, молчать будет!..

Возчик не торопился докурить папиросу, сплюнул под ноги тугую слюну, спросил с напряженной усмешкой:

— Куды глядел, пытаешь? Уперед, куды ж ишшо? Я в няньки не нанимался!

Лошадь снова потянулась ко мне. Она была грязновато-белого цвета, а в большом темпом глазу, которым она разглядывала меня, дрожал светлый блик ласкового любопытства.

Возчик тронул вожжи, но лошадь еще налаживала со мной добрые отношения и почти не отреагировала на приказ.

— Ось стерьва-а! — с тихим ожесточением удивился возчик и так зло дернул вожжи, что лошадиная морда резко вскинулась, всхрапнула, и новая моя знакомая, благоразумно опомнившись, потянула за собой телегу, задевая за низкие лапы елей и сбивая с них дождевую росу.

Близко от моего лица прокрутилось тяжелое деревянное колесо.

2

— Та на кой тебе та лошака? смеялась Павла, когда я вспоминала лошадь.— В другом месяце нам машину обещали, а эту старую клячу вместе с хозяином спишут на пенсию.

— А коням пенсию не плотют,— мрачно уличила Павлу девчонка из соседней палаты.

Она сидела в коридоре на высоком стуле и с его высоты взирала на снующий мимо санаторский народ. Маленький судья в ситцевой рубашке.

В коридор высовывались головы:

— Тетя Павла, миленькая, к нам!

Иду, иду, мои голосистаи! — пела Павла и торопилась к тем, кто терпел бедствие.

Окно нашей палаты выходило на тихую скучную улочку. Утром среди редких прохожих мы примечали грустного толстяка в мятой шляпе. Он шел по противоположной стороне улицы вдоль ажурной решетки запущенного городского парка. Шел, сосредоточенно глядя под ноги. Напротив нашего окна он словно натыкался на невидимую преграду, останавливался и, подумав, осторожно поднимал голову, не веря, видимо, что мы и сегодня торчим у окна.

Но разглядев нас, он грустно улыбался, махал нам шляпой и раскидывал в стороны руки, как циркач, пытаясь пройти по острому ребру тротуара. Во всей его фигуре, похожей на шар, появлялось необыкновешюе изящество. Потом его рука подхватывала невидимую дирижерскую палочку.