Техника - молодёжи 1936-11-12, страница 116

Инок ложился на землю и устремлял взгляд к небу. Со стороны казалось: жизнь его кончена.

Однажды, когда он чинил на рельсе скривленные лопаты, на него надвинулась «кукушка», тащившая за собой тяжелые платформы с грунтом. Иероним, погруженный в работу, даже не заметил ее. Машинист окликнул его, и он успел отпрянуть, но подножка паровоза зацепила его развевающуюся рясу.

Инока могло затащить под колеса. Он,с силой дернулся в сторону. Ряса с треском разорвалась.

Инок Иероним не захотел стать для каналоармейцев посмешищем. Порванную рясу могли увидеть. Он скинул ее с плеч, быстро свернул в клубок и, убедившись, что никто за ним не наблюдает, засунул тряпье под камень и засыпал гравием, решив вечером, после работы, взять его в барак для починки. , Но вечером под камнем рясы не оказалось. Иероним сочно выругался; впервые в жизни он выругался хлесткими, неподобающими его сану словами.

Это было окончательным крушением.

Он понял, что рясу сперли нарочно. А без рясы он чувствовал себя точно голым. Без рясы не имели смысла и камилавка, и борода, и самое упорство борьбы.

И он от бессильной злости заплавал, неумело и нескладно бранясь.

Потом, вдруг успокоившись, пошел в лагерь, вслед за молчаливой, не замечающей его бригадой.

...С тех пор прошло два года. И если бы старые обитатели

Киево-Печерской лавры увидели инока Иеронима безбородого, стриженного, в русской косоворотке с засученными рукавами, моющего пробирки в лаборатории, они, быть может, умерли бы на месте.

Временами Иерониму казалось, что он — человек, потерпевший кораблекрушение и выброшенный волной на неведомую, обетованную землю с неизвестным племенем. Язык этого племени он постигал, но все же еще очень смутно. Он жил среди этого племени, и только.

Его лицо покрылось легким слоем солнечного загара. Руки окрепли и погрубели от частого прикосновения к мокрым грунтам.

Но попрежнему молился он тайно и жарко. Не верил газетам и никогда не брал их в руки. А когда он впервые услышал радио, то решил, что это — «дело адово», и стал избегать коридор, где кусок картона разговаривал человеческим голосом.

— Дикарь, — назвал его однажды начальник лаборатории, почтенный профессор.

Иероним улыбнулся едко и умно. Он сказал:

...... Блажены нищие духом, яко

тех есть царствие небесное.

В свободные минуты он как путешественник люб ил наблюдать за окружающими. Вокруг него ключом била чужая жизнь. Это инок видел и чувствовал, но плохо понимал, что к чему. Его особенно занимал вопрос: почему эти люди счастливы, веселы и довольны?. Разве лагерь не узилище, не темница? Разве строй

ка — не тщета, не суета сует? Как же не понимают этого люди, которые, надо отдать им справедливость, умны, сообразительны, одарены всевышним вдосталь? И как им позволяет бог быть такими?

Вначале Иероним праздновал воскресенье, но потом постепенно привык к отдыху в общелагерные выходные дни. Эти дни он проводил по-своему, собирал в лесу за лагерем разные травы, которые, по его мнению, были целебными. Но желающих ими пользоваться не было

— люди лечились в амбулатории без хлопот. Инок сушил травы на солнце и складывал в сундучок.

Иногда лаборанты заводили разговоры о боге, чтобы вызвать его на спор. Он наивно полагал, что они взыскуют бога, и попадался на удочку охотно. Особенно часто его поддевал на спор пожилой лаборант, сидевший за скупку краденого,

— старый «барыга», человек желчный и ни во что не верующий. Иероним ему робко возражал, споря тихим, певучим голосом. Но едкие, спокойные вопросы лаборантов запутывали его, сбивали с толку. Оказывалось, что они знают все его доводы в пользу бога, а он всегда должен был сталкиваться с их новыми отрицаниями всевышнего.

Бывали случаи, когда диспут принимал явно недружелюбный с обеих сторон оборот. Иероним припоминал цитаты из евангелия. Лаборанты с хохотом разоблачали его. Тогда

102