Техника - молодёжи 1950-05, страница 25

тый, вымытый Соловьев. Ему только что позвонили по телефону, и он тоже вдруг из-за взревевшего -мотора перестал что-либо слышать. Повернувшись к стеклянной стене, он замахал руками, что-то закричал, но и его не было слышно. Затем опять раздались звуки плясовой. Калитка плотно затворилась.

Соловьев закричал в трубку:

— Повторите, Николай Родионович, не разобрал!.. Скорей выбирайтесь, Николай Родионович!.. Ждем, йсдем... Не открываем бала. Что? Почему я так кричу? Простите, до сих пор уши забиты... 'Да, гудит, гудит...

В меховой шапке, в кожаной куртке, Соловьев наведался к мотору.

Присев на табурет, он почувствовал, как под деревянными ножками дрожит мерзлая земля. Во всем мире еще кет авиационного мотора такой мощности. Как чудесно он гудит! Соловьев закрыл глаза, пытаясь слухом обнаружить ка-кую-либо дисгармонию. Но ничего не стучало.

Притронувшись к картеру мотора, он ощутил пальцами горячее, живое трепетание. Год назад это было мыслью, мечтою, фантазией, а теперь — вот она, фантазия, гудит, сотрясая землю! Он достал часы, взглянул, машинально поднес к уху, не уловил тикания и еще раз взглянул: секундная стрелка мерно двигалась. Соловьев усмехнулся, — к мощности этого гула он еще не успел ири-йыкнуть. Пусть же разносится по Москве под Новый год этот, будто водопадный, рев — такой, какого Москва никогда еще не слышала. А в наступающем году,-—до него осталось всего четверть часа, — отечественные моторы поднимут в небо самые большие, самые быстрые в мире самолеты.

Из-под края навеса виднелось звездное небо, острия «пламени стлались по ветру. Двор института, слабо освещенный фонарями, казался очень глубоким.

...Вот из проходной будки вышел сторож, беззвучно хлопнул дверью, направился к воротам, что вели на улицу, открыл их. Просияли лучи фар, и во

двор беззвучно въехала легковая машина. Чья она? Откуда? Автомобиль еще не совсем остановился, а кто-то оз военной шинели,в военной шапке легко спрыгнул на снег. Кто эго? Владимиров? Да, он шагал к навесу.

Новый год встречали у мотора.

Владимиров стоял у ярко освещенной панели, где по 'приборам можно было видеть, как работает мотор; но смотрел он не на приборы, а на молодых конструкторов, которые, захватив стаканы и бутылки, покинули теплый зал.

Шелест прокричал на ухо Соловьеву:

— Сбросьте газ до малого!

И показал часы. Две стрелки уже почти слились у цифры «12». Не полагаясь на свой голос, Шелест еще и жестами скомандовал, чтобы мотор гудел потише. Откупорили вино.

Недоля, смущаясь, протянул Владимирову первый бокал. Тот снял перчатку, взял стакан. Его губы шевельнулись.

— Снизьте обороты! — опять прокричал Шелест Соловьеву. — И давайте тост!

Он жестами изобразил, что предоставляет слово главному конструктору.

Держа в левой руке поданный ему стакан, Соловьев сжал рычажок управления газом. Стрелка на одном из приборов говорила, что мотор сейчас развивает мощность около 700 лошадиных сил. Соловьев взглянул на прибор, взглянул вокруг, на всех, кто здесь на морозе, на ветру ждал новогоднего тоста, вскинул голову и со счастливыми блестящими глазами потянул рукоятку, но потянул не вниз, а добавил оборотов. Послушно двинулась стрелка: 750, 800, 820... Как легко принимает мотор форсиршку! Наверное, на всех ближайших улицах в домах задрожали стекла и за празднично (накрытыми столами многие прислушались, переглянулись: «то это ровно в лолночь, когда часы отбивают двенадцать, приветствует так Москву?.. 840, 850...

Советский авиационный мотор! Слу

шай, Москва, слушай!.. 860, 870... Соловьев не решился дальше набирать мощность, она и так поднялась куда выше проектной. Показав на приборы, на мотор, взмахнув рукою ввысь, к звездному небу, он безмолвно предложил выпить.

Владимиров поднял свой бокал, подошел к Соловьеву, чокнулся с ним. Соловьев никогда еще не видел у строгого и, казалось бы, суховатого Ивана Ивановича таких сияющих глаз.

Толкаясь, чокаясь, беззвучно крича, ничего не слыша и все-таки отлично друг друга понимая, все выпили здравицу, возглашенную без слов, за мотор, за авиацию, за свою страну.

Кто-то крикнул.,показал: —•Качать!

Кинулись к Шелесту и Соловьеву. Молодые руки подняли и понесли под открытое небо пятидесятнпятилетнего профессора, по трудам которого училось это поколение, улыбающегося, слабо протестующего, придерживающего фетровую серую шляпу. А Соловьев, кивнув на приборы, решительно отстранил всех. Потянув обратно легко подающуюся рукоятку, он плавно перевел мотор на прежний режим. Затем еще убавил газ. Рев сменился легким рокотом. Теперь уже можно было, пожалуй, и расслышать голос. Да, прекрасная машина! Сейчас она отлично выдержала форсировку. О, как понадобится летчику в любом трудном маневре эта «приемистость» мотора, способность почти мгновенно увеличивать обороты, отдавать полную мощность!

Потом Соловьева все-таки качали.

А мотор гудели. Владимиров опять подошел к мотору, постоял, наклонился к Шелесту и что-то прокричал. Соловьев, смеясь, подставил ухо.

— Когда же он сломается?! — весело крикнул Владимиров.

— Сломается, не беспокойтесь! — тая же весело закричал ® ответ Соловьев.

Он уже не был птенцом в своем деле, твердо знал, что поломки еще будут, и запасся терпением, упорством, ультраупорством, по его выражению, чтобы «довести» мотор.

23