Техника - молодёжи 1964-05, страница 29

чества с огромным кругозором, острым интересом к философским аспектам науки, ее социальным и морально-эти-ческим последствиям. Таковы физики Парнова и Емцева, подводные строители Журавлевой, инженеры Войскун-ского и Лукодьянова.

Изменение содержания и формы выражает собой изменение сущности и идейного содержания фантастики.

Никакая наука не может, да и не ставит своей целью самоанализ. «Драма идей» ведома лишь ее актерам. Ценнейшее а науке — ее диалектический метод — скрыто эа ее результатами. Фантастика отталкивается от научной гипотезы, чтобы автокомменти-ровать ее. Ценность фантастической гипотезы не только и не столько в том, что она косвенно влияет на воображение ученого, сколько в том, что она открывает фантастике путь к обнажению и демонстрации диалектики природы и диалектики познания — противоречивого столкновения мыслей, сопряжения отдаленнейших фактов и т. д.

Таков идейный смысл «новой» фантастики. Он-то и определяет ее роль в формировании мировоззрения.

Выйдя с орбиты технической на орбиту точных наук, фантастика через них неизбежно соприкасается с фундаментальными вопросами естествознания (природа жизни, ее кибернетический аспект, природа пространства и времени), а они ведут ее к философии. Отсюда ее интеллектуальная глубина и напряженность, обнажающие процесс размышлений, само движение научной мысли, которые становятся главной человековедческой ценностью фантастики.

Может быть, именно в связи с этим и можно понять те особенности фантастической литературы, которые наиболее заметны в сопоставлении различных произведений, как и в сопоставлении фантастики с теми реалистическими произведениями, которые близки ей по теме и смыслу (например, «Иду на грозу» Гранина). Таланты авторов разнообразны, «почерки» их легко различимы. Невозможно спутать классическую стройность рассказа Гансовского и острый, эмоционально-напряженный стиль Емцева и Парнова, бытовой колорит Полещука, суховатую аналитичность Днепрова и лирическую насмешливость Варшавского. Но вот герои, ситуации, конфликты почти неразличимы. Вместо живого, индивидуализированного образа какой-то обобщенный герой.

Особенно ярко видно это в творчестве Днепрова и Варшавского. Их рассказы аналогичны, они, по существу, некие «мысленные эксперименты», вроде тех, которыми ежеминутно пользуется научное мышление. Это модели возможных научных ситуаций. Заостренность видения создает тягу к гротеску, памфлету, с характерными для этих писателей сверхподчеркиваниями — убрано все лишнее для эксперимента, убран человек, и в пустоте, изменившей привычные пропорции, особенно гулко звучание идей.

Здесь проходит тончайшая грань между особенностью и элементарным художественным поражением. Моделирование — неизбежный и важнейший прием в фантастике, коль скоро она говорит о существующем лишь в воображении. В рассказах Днепрова, Варшавского и других моделируется

научная, рационалистическая, а не психологическая ситуация. Перед нами литература обнаженной мысли, и это обнажение внутренней условности сближает такую фантастику с нарастающим в последние годы аналогичным увеличением роли публицистики, документа, литературы «чистых идей» в литературе вообще. Движение сюжета, эмоциональное воздействие определяются не столкновением характеров, не психологическим конфликтом, а драмой идей. Это воздействие неоспоримо — примером тому блестящие политические памфлеты Днепрова («Крабы идут по острову», «Конец Рыжей Хризантемы», «Игра»). Но именно тонкость грани порождает неизбежные поражения, когда за нее переступают. Мучительное разочарование постигнет читателя «Тускароры» или «Глиняного бога» того же Днепрова, «Моста» Росо-ховатского, «Ока далекого мира» Кол-пакова. Грань, отделяющая успех от неудачи, определяется, очевидно, глубиной столкнувшихся идей, глубиной тех философских обобщений, которые они способны вызвать.

Характерны в этом отношении произведения Гора «Странник и время», «Кумби», первая фантастическая повесть Тендрякова «Дорога длиной в век» и последний роман Мартынова «Гианея». Мысли, положенные в их основу, столь бедны, неглубоки, что не могут служить связующим звеном научно-фантастического элемента и художественного материала.

Движение «от космоса к человеку», которое фантастику техническую превратило в собственно научную, совершалось одновременно и в другой ее ветви — фантастике социальной. Эта традиция, начатая во всей ее полноте Уэллсом, неотъемлемо присутствовавшая в советской фантастике, претерпела не менее серьезные изменения. Обратившись к творчески применяемым законам диалектики, фантастика сумела создать научно обоснованную и вдохновляющую картину коммунистического будущего.

Книги Ефремова («Туманность Андромеды») и Стругацких («Возвращение») появились почти одновременно с «Магеллановым облаком» польского фантаста Ст. Лема. Одновременное обращение социалистической фантастики к утверждению коммунистического идеала закономерно. Не менее закономерна и дальнейшая эволюция. Вчитываясь в книги авторов, написанные вслед за первыми «утопиями», нельзя не заметить, как от социальных проблем писатели переходят к проблемам развития человечества вообще, к фило-, софским вопросам истории.

Нетрудно увидеть, что и «Сердце Змеи» и «Лезвие бритвы» продолжают все глубже вспахивать ту целину, по которой прошелся плуг «Туманности Андромеды». Если первая повесть — это послесловие, то вторая — своеобразное предисловие к той грандиозной антропоцентрической картине мироздания, которую набросал Ефремов в «Туманности Андромеды». Можно спорить и не соглашаться с той железной прямолинейностью, с которой принцип биологической целесообразности ведет героев Ефремова от амебы к ощущению красоты Венеры Милосской, от человекоподобных жителей планеты Эпсилон Тукана к признанию необходимо

сти переделывать жителей фторной планеты по кислородному образу и подобию, но в любом случае перед нами попытка осмыслить законы истории разума, истории общества.

Если путь Ефремова в фантастике — путь ученого, то Громова в своих «Глеггах», «Поединке с собой», «В кругу света» — это прежде всего страстный политик. Ефремов создает гимн Разуму. Громова атакует все темные силы, посягающие на его торжество. Писательница отыскивает пути отступления Разума. Там, где он отступает, тотчас появляется одно и то >ке грозное, чудовищное видение — фашизм: прошлый («В кругу света»), настоящий («Поединок с собой»), будущий («Глег-ги»). Идейный смысл этих книг — в страстном споре с абстрактным гуманизмом, с аполитичностью, а утверждении права и необходимости прозрения от иллюзий, в мучительном и беспощадном поединке с собой.

Стругацкие не ученые, не политики, не социологи. Они моралисты ■ фантастике. Они исследуют природу добра и зла, стреАдятся разделить «хорошо» и «плохо». Отсюда растут моральные, императивы человеческого поведения, диктующие выбор главного направления в жизни. Герои Стругацких всегда, на историческом распутье, перед выбором, в котором проверяются высшие ценности —■ разум и человечность. Острая и трагическая ситуация «Далекой Радуги», где в минуты смертельной опасности решается вопрос о том, что ценнее: труд всей жизни целого коллектива людей или дети этих же людей, наиболее полно выражает главную мысль Стругацких: как трудцр быть человеком и как важно всегда оставаться им, как трудно побеждать дьявольски правильную логику разума во имя высшей логики человечности.

Сквозь различие тем Ефремова, Громовой, Стругацких проступает идейная общность их книг, В них осмысливается путь человеческой истории, противоречивый путь восхождения человечества' на ее вершины, путь, который через препятствия и борьбу неизбежно ведет человечество к коммунизму. По существу, у них одна тема — практическая диалектика истории. Таким образом, и социальная фантастика постепенно превратилась в литературу, обращенную к проблемам наиболее общим, общеисторическим. И, решая их в разном плане: естественнонаучном, политическом, морально-психологическом, она неизбежно возводит их в ранг проблем философских.

И, несомненно, что в этом ее позиции будут каждодневно укрепляться, ибо научная фантастика впервые получила программу своего движения вперед. Ею стала Программа нашей партии — реальная перспектива развития советского общества, идущего к коммунизму, Но фантастика не только литература мечты, литература о будущем, еще не осуществленном. В не меньшей мере это литература о современности, о ее главных тенденциях, о становлении будущего. Возвращение фантастики со звезд означает возвращение к настоящему, к сомнениям и поискам людей. Если верно, что эпоха судит себя в литературе, то в фантастике этот судья говорит от имени будущего, звездного будущего человечества — коммунизма. ⁴

25