Техника - молодёжи 1974-07, страница 23

этой теории) деталей того, как живой мозг запоминает...» *

А ведь я думал и о большем. О том, чго исчерпаемость нервной массы и есть главная причина старения. Ничто не «срабатывается» в организме, как в машине, ибо все устроено для непрестанного обновления. Но зато нервная ткань, управляющая этим возобновлением, что ни год оказывается все более и более трансформированной от перегрузки фактами памяти. И возобновление начинает хлябать, оно расстраивается, и человек гибнет. Видимость «срабатывания» действительно имеет место, но причина его — порча восстановительной деятельности памятливой структуры. А порча от неконтролируемой работы запоминания, не оста-новимой и неизбежной!.*

Читатель вправе спросить: «Как же так получается, что ни с того ни с сего являются писателю идеи, лишенные каких бы то ни было данных эксперимента?» Есть у Б. Агапова еще одна запись, которая хотя и косвенно, но все же отвечает на этот законный вопрос.

«22 октября 1960 года. Случалось ли с вами интеллектуальное буйство, когда мысль, потеряв управление, начинает падать, взвиваться, шарахаться, и вы не можете обуздать ее? И даже не только не можете, но и не хотите, несмотря на то, что сознаете всю опасность этих прыжков и уже предвидите их грустный финал: реакцию, усталость, бесплодность и безразличие.

Вчера это случилось со мной. Я работал в Ленинской библиотеке, как всегда устроившись в левом дальнем конце огромного зала, поблизости от полок с энциклопедиями и подольше от главного прохода. Работа шла на редкость хорошо: я почти не отвлекался, программирующие мысли почти не выпадали из мозга, отсеивание потенциально нужного шло довольно четко, и — чго особенно важно — вот уже часа два поле ассоциаций оставалось под большим напряжением, так что мне приходилось даже насильно снижать его активность. Иначе каждая прочитанная строчка требовала бы долгой остановки для того, чтобы справиться с множеством идей, которые налетали на нее, как игроки на футбольный мяч.

У меня обычно это бывает не более первой четверти часа, когда мозг еще озорует и ищет связей там, где до сих пор они никогда и не предполагались, пока не угомонится и не усядется за парту плотно и прилежно. Обычно в эту четверть часа и возникает то, что потом оказывается замыслом новых работ, или, говоря более точно, программой размышлений.

Чтобы немного притушить вспышки ассоциаций, я оторвался от книги и

поднял голову. Вдали над дверью вокруг синего поля циферблата мерцали золотые знаки зодиака: жирная рыба, хвостатый скорпион. Золотые стрелки накладывали свое сверкание на золотые цифры, и казалось, что стрелки показывают все часы и все минуты сразу.

Может быть, если эта синева — небо, а знаки созвездий — вселенная, так оно и есть на самом деле? Ведь в этом бесконечном пространстве история находится на любом расстоянии от своего начала! Одна звезда родилась тысячу лет тому назад_t а другая — миллион тысячелетий. На одной планете жизнь еще не возникла, а на другой она уже умерла навсегда...

Что касается секунд, минут и часов, то стук маятников на всех планетах, кометах, солнцах, метеоритах, мезонах и фотонах, если бы его могло услышать человеческое ухо, превратился бы в гул Вечности.

Я не знаю теории относительности так, как ее должен знать математик и физик, однако представление о времени как о гулких шагах Вечности, раздающихся одновременно во всех точках вселенной, мне кажется наивным и старомодно-торжественным, как тронный зал.

Я думаю, что представление о времени начало меняться с того момента, когда было составлено первое расписание поездов. Здесь стало возникать иное обращение с минутами и секундами, чем, например, было, когда капитан определял при помощи секстанта и хронометра положения своего судна. Точность в том и другом случае была примерно одинакова, однако если капитан только вопрошал время, то наследники Сте-фенсона требовали, чтобы само время спрашивало у них, в какой момент тот или иной поезд должен выйти со станции и с какой скоростью должен он двигаться. Пользуясь формулой: путь равен скорости, умноженной на время, — они могли сокращать расстояния за счет скорости и заменять остановки более медленным движением. Они переводили время в пространство, и наоборот. Они становились хозяевами, или, лучше сказать, они учились эксплуатировать время, как нефть, как уголь...»

Этот отрывок показывает нам тот таинственный источник, из которого у художника, пишущего о науке, являются свежие идеи: игра образов, обширное поле ассоциаций, находящееся к тому же «под большим напряжением». Даже само желание притушить вспышки ассоциаций приводит к тому, что они только меняют обличье и набегают новой волной.

Без такой озорующей образной мысли настоящий писатель не может работать. Думается, только что при

веденная вапнсь внутренне связана с другой, раскрывающей взгляды Б. Агапова на искусство.

Но сначала небольшое отступление. Английский философ Б. Рассел как-то сказал: «Если бы Гомер и Эсхил не существовали, если бы Данте н Шекспир не написали ни строки, если бы Бах и Бетховен остались безмолвными, повседневная жизнь большинства людей в наши дни осталась бы в общем такой же, какова она и сейчас. Но если бы не было Пифагора, Галилея, Уатта, то наша повседневная жизнь была бы совершенно иной».

Б. Агапов оценивал роль искусства в жизни людей совсем по-другому. 29 декабря 1965 года он записал в дневнике:

«Возможно ли человеческое общество без искусства? Нередко говорят: конечно, общество было бы духовно беднее, морально примитивнее, жить в нем было бы скучнее, однако общество не развалилось бы на отдельные индивиды. Мое понимание искусства приводит к противоположному заключению. Общество развалилось бы и уничтожилось. Человечества бы не стало.

Наука и искусство одинаково необходимы для общественной организации людей, но они решают разные задачи, хотя решение этих задач происходит одновременно и во взаимной связи. Средствами науки нельзя достигнуть того, чего достигает искусство, искусство совершенно беспомбщ,-но, когда дело касается научных проблем. И вместе с тем одно без другого существовать не может».

Немало людей, пишущих о науке, стремится придать эмоциональный, образный строй своим произведениям. Одним это удается в большей, другим в меньшей мере. Бывает, игра сравнений и ассоциаций даже затемняет суть дела. Таланту Б. Агапова присуще удивительное равновесие между образным и рациональным: его мечтания, эмоции активно помогают высвечивать истину, помогают улавливать новое в жизни, науке, искусстве.

Это редкое дарование. В нем сквозят какие-то особые, сегодня еще «нетипичные» для нас способности, которые, наверное, чаще станут являться нам в будущем. Так, например, считал А. Чехов: «Я подумал, что чутье художника иногда стоит мозгов ученого, что то и другое имеют одни цели, одну природу и что, быть может, со временем, при совершенстве методов, им суждено слиться вместе в гигантскую, чудовищную силу, которую трудно теперь и представить себе*..»

(Окончание следует)

Материал подготовил и прокомментировал Вадим ОРЛОВ