Техника - молодёжи 1992-01-02, страница 15

Рудольф БАЛАНДИН

Наперекор

космическому

порядку

Ну, что если человек был пущен на землю в виде какой-то наглой пробы, чтобы только посмотреть: уживется ли подобное существо на земле или нет?

Ф.М.Достоевский

Рисунки Роберта АВОТИНА

Достоевский оказался напрямую причастным к нашей космической эре. И не только с идейных позиций, не умозрительно, а как автор технического термина «спутник» (в значении— искусственный спутник Земли). Сделано это было в художественной форме, но безукоризненно точно с научной точки зрения.

Вот слова черта, порожденного больным сознанием Ивана Карамазова: «Что станется в пространстве с топором?.. Если куда попадет подальше, то примется, я думаю, летать вокруг земли, сам не зная зачем, в виде спутника. Астрономы вычислят восхождение и захождение топора, гатцух внесет его в календарь, вот и все».

Учтем, так рассуждает «нечистый», а спутник представлен в виде страшного орудия казни. Что это, провидение смертельно опасных для человечества «звездных войн»?

На первый взгляд такой вывод чересчур осовременивает взгляды Достоевского. Ведь о трагических последствиях технического прогресса ученые и публицисты громко заговорили лишь во второй половине нашего века. Однако Федор Михайлович более ста лет назад задавал вопрос: «Увеличилась ли сумма счастья в человеческой жизни равномерно с развитием господства человека над природой, возможного для него при теперешнем развитии естественных наук?» И отвечал на него отрицательно.

В знаменитой «Легенде о Великом Инквизиторе» («Братья Карамазовы») он последовательно развивает идею неуемной человеческой жажды материальных благ. А источник материаль

ных ресурсов, как известно, окружающая природная среда. Человек обращается с ней бесцеремонно. Дальнейшее видится Достоевским так. Покоряя «уже без границ природу, волею и наукой», человек исполнится великой гордости, ощутив себя человекобогом; и уже сама мысль о таких возможностях ведет к преклонению перед самим собой, перед своими желаниями, ради удовлетворения которых можно пойти даже на преступление, ибо нет ничего на свете выше человека, которому «все дозволено».

Достоевский предугадал некоторые острейшие проблемы нашего времени, связанные с эксплуатацией природных богатств и разрушением биосферы. Но исходил он не из фактов преобразующей деятельности технической цивилизации, не из положений естествознания, а из глубокого знания души человеческой.

Было бы несправедливо упрекать Достоевского в отрицании технического прогресса и научных достижений (к этому официозные критики и философы добавляли приверженность к мистике и религиозному мракобесию). Писатель категорически отрицал воинствующее невежество, уверенное в своей правоте: «Полузнание—это деспот... имеющий своих жрецов и рабов, перед которым все преклонились с любовью и суеверием... перед которым трепещет даже сама наука». Он категорически отрицал суеверия, в частности, спиритизм, веруя в высшие идеалы, в недоступный для ограниченного рассудка человека Божественный Разум. И трагический финал технической цивилизации он предполагал прежде всего

из-за потери веры в Бога.

Идею Бога Достоевский воспринимал непросто, без упований на чудо, при отличном знании научного метода и сути естествознания. Область знаний и доказательств он безоговорочно относил к науке, оставляя религии геру в добро, красоту, Разум ВселенноЦ пронизывающий мироздание. «Я православие определяю не мистической верой, — писал он, — а человеколюбием, и этому радуюсь». В то же время он от четливо понимал ограниченность научных представлений о мире. И объяснял это так: «Путаница и неопределенность теперешних понятий происходит по самой простейшей причине: отчасти оттого, что правильное изучение природы происходит весьма недавно (Декарт и Бэкон) и что мы еще собрали до крайности мало фактов, чтобы вывести из них хоть какие-нибудь заключения. А между тем торопимся делать эти заключения, повинуясь нашему закону развития. Выводить же окончательные результаты из теперешних фактов и успокаиваться на этом могут разве только самые ограниченные натуры...»

Не случайно, конечно, А.Эйнштейн признавался: «Достоевский дает мне больше, чем любой другой мыслитель, больше, чем Гаусс». В данном случае речь идет и о постижении сути научного метода, и о научном понимании природы. Иван Карамазов сетует на ограниченность рациональной мысли: «Все эти вопросы совершенно несвойственные уму, созданному с понятием лишь о трех измерениях». У Эйнштейна есть почти дословный повтор: «Человеческий разум не способен воспринимать четыре измерения. Как же оа мо

13