Вокруг света 1963-08, страница 26

Еще не закончилась перепалка из-за шести капель уксуса, угрожающе возделись руки хозяйки, тягучие, свистящие звуки исходили из груди парня, шагали мимо равнодушные прохожие, шатались пьяные, бежали с молитвенниками школьники, чтобы вовремя поспеть к началу вечерней службы в церкви, но спаситель уже приближался. Он был большой, толстый и рыхлый, темные пятна покрывали его лицо; он тоже перешел с английских булавок на веревочки, которых не хватило только для башмаков: они «просили каши». Он приблизился к хозяйке, склонился перед ней, делая вид, будто целует ей руку, вынул из кармана десятишиллинговую бумажку, вручил хозяйке — хозяйка взяла ее испуганно—и вежливо сказал:

— Могу ли я просить вас, милостивая государыня, рассматривать эти десять шиллингов как достаточную плату за шесть капель уксуса?

И он зашагал дальше. Парень выскочил за ним вслед, и хозяйка осталась одна.

Океан еще не успел докатить до Лимерика свои благодатные воды; стены все еще обнажены и грязны, и чайки недостаточно белы. Угрюмо вздымается из темноты замок короля Джона — достопримечательность, к которой пристроены каморки XX века; и эти каморки XX века выглядят еще более ветхими, чем сам замок короля Джона, относящийся к тринадцатому столетию. Сумрачный свет маленьких лампочек не может развеять массивную тень замка, кислая темень залила все вокруг.

Куда он делся, мрачный, покрытый кровавыми пятнами пьяница, чьих веревочек хватило на пиджак и не хватило на башмаки? Не бросился ли он в Шаннон, в клокочущее ущелье между двумя мостами, которое чайки используют как бесплатный аттракцион? Они еще кружат в темноте, в полете от моста к мосту низко опускаясь к серой воде и взлетая опять. Снова и снова повторяют они эту игру — бесконечно, ненасытно...

Из церкви доносится пение, молящие голоса; такси везут туристов из аэропорта Шаннон, зеленые автобусы снуют в серой мгле, черное, горькое пиво льется за занавешенными окнами пивной. «Пурпурное облако» должно выиграть!

Чистые парки, чистые памятники, черные, строгие, четкие улицы; развалины времен восстания, еще не превратившиеся в руины. Заколоченные дома, за досками которых копошатся крысы.; растрескавшиеся ларьки, снести которые доверено времени; зелено-серая тина на обнаженных стенах, и черное пиво льется во славу «пурпурного облака», которое не победит-

Уже совсем поздно я увидел последнюю нетронутую бутылку с молоком, чистую, как утро. Она стояла у запертой двери крошечного домика; рядом сидела старая, седая и неряшливая женщина; на ее лице белой была только сигарета. Я остановился.

— Где он? — тихо спросил я.

— Кто?

— Тот, кому принадлежит эта бутылка. Он еще спит?

— Нет, — тихо сказала она. — Он сегодня уехал из Ирландии.

— И оставил молоко?

— Да-

— И не выключил свет?

— Разве он горит?

— Посмотрите.

Я наклонился поближе к желтой щели в двери и заглянул внутрь. Там, в крохотном тамбуре, на двери висело полотенце, а на шкафу — шляпа, на полу стояла грязная тарелка с остатками картошки.

— Он и правда не выключил свет, но что из этого: не пошлют же они ему счет в Австралию!

— В Австралию?

— Да.

— А молоко?

— За него он тоже не заплатил.

Белизна сигареты уже растаяла на сером лице женщины, и она, шаркая, удалилась в дверь своего дома.

— Конечно, — сказала она, — свет-то он мог бы и выключить.

Спит Лимерик, укрывшись тысячами молитв и проклятии, плавая в черном пиве. Охраняемый единственной белоснежной молочной бутылью, он грезит во сне о «пурпурном облаке» и о милости Иисуса.

ДЕВЯТЫЙ РЕБЕНОК МИССИС Д.

Девятого ребенка миссис Д. зовут Джеймс Патрик Пий. В день, когда он родился, старшей дочери миссис Д. Шивон исполнилось ровно семнадцать лет. Чему посвятит себя Шивон, было уже решено. Она будет работать на почте — обслуживать телефонный коммутатор, соединять Лимерик с Глазго, Ливерпулем и Лондоном, продавать марки, выписывать квитанции и выдавать по извещениям в десять раз больше денег, чем принимать по квитанциям.

Каждый день, в час пополудни, когда приезжает почтовая машина, она будет плавить на свече сургуч и ставить большие печати с ирландской лирой на большие кипы писем.

Итак, с восьми утра до двух часов дня Шивон вместе со своей помощницей будет сидеть за бюро, а вечером, с шести до десяти, обслуживать коммутатор. У нее будет оставаться достаточно времени, чтобы читать газеты и романы или смотреть в бинокль на море. Голубые острова, удаленные на двадцать километров, она сможет рассматривать, будто бы с расстояния в два с половиной километра, а купальщиков на пляже, в пятистах метрах, — с шестидесяти: шикарных жительниц Дублина и безнадежно отставших от моды провинциалок, модные бикини и бабушкины купальники с оборками и фартуками.

Но дольше, гораздо дольше, чем короткий купальный сезон, будет тянуться другое — мертвое, печальное время: ветер, дождь, ветер. И редко какой-нибудь иностранец купит пятицентовую марку для письма на континент, или, - еще реже, кому-нибудь понадобится отправить заказные письма весом в три или четыре унции в города, которые называются Кёльн, Франкфурт или Мюнхен. Тогда ей придется доставать толстую книгу тарифов и делать сложный расчет.

Как бы там ни было, будущее Шивон выглядит обеспеченным настолько, насколько вообще может быть обеспеченным будущее. Его можно считать тем более обеспеченным, что Шивон не грозит перспектива остаться старой девой: глаза у нее, как у Ви-виан Ли, и по вечерам один молодой человек, сидя на почтовой стойке и болтая ногами, будет вести с Шивон чопорный, почти безмолвный флирт, который возможен только при пламенной любви и почти патологической застенчивости.

— Прекрасная погода, не правда ли?

- Да.

Молчание, робкий взгляд, улыбка, долгое молчание... Шивон обрадуется, когда начнет гудеть коммутатор,

20