Вокруг света 1963-09, страница 24

Он достает бумажник, отыскивает в нем белый листок с голубыми печатными буквами.

— Вот ставка. Вместе с различными надбавками и сверхурочными получается около четырех тысяч песет в месяц. Но после вычетов остается всего тысяча тринадцать песет.

— Столько вычетов? Это за что же? — спрашиваю я.

— За квартиру и за продукты, которые мы покупаем в государственном магазине. Там можно купить дешевле, чем у частников. Эти магазины для тех, у кого низкие заработки. У нас, железнодорожников, — кредит в этом магазине, и каждый месяц из нашего жалованья вычитают за покупки.

— А выбор хороший в этом магазине?

— Какое там: мяса нет, рыбы нет, картофеля, овощей нет. Только мука, горох, бобы. Еще есть некоторые хозяйственные товары: мыло, стиральный порошок...

— Значит, все остальное надо покупать в другом месте?

— Да, в месяц еще не меньше тысячи песет уходит только на самое необходимое.

— Постой! Но если из тысячи тринадцати песет вычесть еще тысячу, что же тебе остается?

— Вот именно! Сын выручает — ему скоро двадцать. Если прибавить его заработок, можно обернуться.

— А какой отпуск установлен законом?

— У меня — две недели. Другие получают только десять дней.

— А если заболеешь?

— Больничная касса должна оплатить мне пятьдесят процентов, но это дело ненадежное. Зато взносы в кассу удерживают каждый месяц. Хочешь — отдам тебе этот листок с расчетом? Только без фамилии — «е то, чего доброго, придется мне с полицией объясняться?

— Это почему же?

— Ты разве не понимаешь, что в этой стране надо держать язык за зубами? Да пронюхай полиция о нашем разговоре, потом неприятностей не оберешься. Здесь-то мы все свои. Но ты, наверное, уже заметил: как войдет кто чужой, мы язык — на привязь. Я еще дорожу своим местом...

Начальник станции просит у владельца таверны ножницы и отстригает полоску, на которой написана фамилия и номер. Потом сжигает клочки, и только после этого я получаю листок с расчетом.

ДО МАДРИДА — ДВЕСТИ КИЛОМЕТРОВ

Грузовик прилежно наматывает на колеса двести километров, отделяющие нас от Мадрида. Небритый черноволосый водитель молча сжимает огромную баранку. То и дело его глаза сердито впиваются в выбоины на полотне дороги. Вот пепел контрабандной сигареты, которой я угостил его, упал на потертые брюки: не успел все-таки шофер обойти очередную выбоину.

— А, чертова дорога! — бормочет он про себя, но так, чтобы слышал и я, незнакомый иностранец, который попросил его подвезти.

— Я закушу здесь, — вдруг говорит он, показывая на ресторанчик у дороги.

Голос мотора становится басовитее: водитель переключает скорость, и мы въезжаем на площадку перед рестораном.

— Не меньше получаса простоим, — сообщает он, включая ручной тормоз.

В этом сообщении словно кроется вопрос. Может быть, водитель хочет от меня отделаться?

— С удовольствием выпью чашечку кофе, если вы не возражаете против того, чтобы я составил компанию, — отвечаю я.

В ресторане разговор вращается вокруг погоды, футбола, грузов. Участвуют в нем официант и несколько других водителей. О политике —■ ни слова. Это запретная тема в общественных местах, где могут оказаться лишние yu»w

Обед шофера (позже я узнаю, что он ест горячее только один раз в день) стоит около тридцати пяти песет. Плачу я, выполняя долг вежливости по отношению к водителю, который взялся меня подвезти.

Шофер нет-нет, да и взглянет на меня. Будто хочет что-то сказать...

— Не знаю, кто вы, но сдается мне, вам хотелось бы знать правду, — начинает он нерешительно. — Вы не турист?

— Журналист, — признаюсь я.

— Тогда расскажите тем, для кого вы пишете, что Испания — неподходящая страна для тех, кто трудится и старается быть честным. Черные сутаны и синие мундиры давят народ с двух сторон.

— Синие мундиры?

— Ну да — «гражданская гвардия». Она проникла всюду, а где ее нет — там священники. Чтобы искать работу за пределами местожительства, я должен заручиться справкой от священника: дескать, я надежный человек и добрый католик. Не будет справки — дело дрянь!

— А вы добрый католик?

— Нет! Я не плачу взносов в похоронную кассу.

Он поясняет:

— Когда целыми днями сидишь за баранкой, есть время поразмыслить. Вот я и смекнул: что же это за религия, которая делает бедняков еще беднее? Была бы религия правильная, на что ей куча священников, которые на все устанавливают поборы! Как будто богу нужны деньги. Они отказываются даже похоронить бедняка, если некому заплатить за это. У нас похороны недешево стоят.

Разговорился! До сих пор я из него каждое слово будто клещами вытягивал.

— Черные сутаны недолюбливают мою семью, — замечает он с мрачным удовлетворением. — Церковь устроила похоронную кассу. Туда за человека с детства платят, как только ему три года исполнится. Но я-то не плачу. Меня, коли помру, пусть хоть на свалку выбросят. А если сын не вырастет, умрет, я уж как-нибудь оплачу его похороны.

Для него говорить о смерти своей и своих близких — самое естественное дело...

— Мой брат — коммунист, — говорит вдруг водитель. — Из тюрьмы почти не выходит. С политическими заключенными обращаются хуже, чем со скотом. Последний раз, когда его выпустили, я его едва узнал.

— И много таких, кто готов отдать жизнь за свободу Испании?

— Я знаю множество людей, которые только знака ждут от надежных руководителей, чтобы драться до последней капли крови...

Дорога, петляя, поднимается вверх. До Мадрида осталось совсем немного. Водитель собирается с мыслями, хочет объяснить, почему невозможно больше мириться с нынешним положением, почему люди готовы жертвовать своей жизнью, чтобы всем стало лучше.

— Вот хотя бы моя жизнь, — говорит он, — а ведь я еще неплохо устроен. Сынишка в школу ходит. Способный, особенно ему математика дается. Но продолжать учение после школы — никаких надежд. Моего заработка едва хватает только на еду и жилье, больной жене приходится работать уборщицей у богатых. Изредка кое-кому из способных детей бедняков дают пособие на учение. Но моему сыну — пусть он будет даже гений! — пособия не видать. Ведь мой брат — коммунист, а я не плачу взноса в похоронную кассу.., Этого больше чем достаточно, чтобы меня и сынишку во все черные списки занести. Теперь понимаете, почему я не боюсь смерти? Понимаете, что я готов бороться до последнего, лишь бы моей жене не надо было жилы из себя выматывать? И чтобы жизнь сынишки сложилась лучше, чем моя!

Он останавливает машину в городе, рядом с автобусной станцией. Мы расстаемся, так и не представившись друг другу. Улыбаясь, водитель говорит мне:

— Адиос и суэрте! Прощайте. Будьте счастливы!

Эти слова я должен был бы сказать ему...