Вокруг света 1964-07, страница 8

— У всякого зверя свои повадки.

— Я не пацан.

Федор усмехнулся.

— Вестимо, власть. А за царапину не обижайтесь. Руки дрожали... с похмелья. Вот и задел.

Семен только слюну сглотнул.

— «Пушку»-то я вашу подобрал. Одежонку от крови отмыл. Сушится, — говорил Федор, не открывая глаз, как сквозь сон, будто ему совсем не хотелось вступать в разговор.

Прищурившись, Семен старательно разглядывал лицо охотника. Оно было спокойно, почти безмятежно.

— Зачем же пить, если знаешь, что руки дрожат.

— Перед уходом кто-то не пьет. Не мой обычай. А в тайге и нюхать опасно. Такие вещи понимать надо. Благодарствую, что не прицепились тогда, в чайной.

— Я думал, ты поймешь... — начал Семен. Хотелось ему сказать, что не такой он человек, чтобы шум не из-за чего поднимать. Но только рукой махнул. — А обычай дикий... — он потрогал ссадину.

Однако недосказанное участковым Федор понял по-своему:

— Добро, если с оговоркой сделано, может быть хуже зла. Ладно. Двигать дальше надо.

— Я не смогу работать шестом.

Федор промолчал, будто не слышал. Когда собрались, сказал:

— Справочку-то мне напиши. Это-то сможешь. Как и при каких обстоятельствах убита медведица. Мне-то могут и не поверить. А охота в это время на них запрещена.

«Ишь, ты... Хитер, — подумал Семен. — Ох, хитер! К черту, пусть руки отвалятся, а толкать бат я стану!»

«ЛОСИХА»

Тряпицы, которыми были обернуты ладони, пропитались кровью и накрепко прилипли к шесту. А ^под ними Семен ощущал неприятную теплоту свежих ран, но боли не чувствовал: «Прав кривошеий, притерпелся».

Бат пошел по кривуну, солнце, отраженное рябью реки, слепило.

— Вон усадьба лесничего, — кивнул Федор. — Добрался, значит, ты.

На крутом берегу стоял дом в пять окон, добротный, под тесовой крышей. На скате, обращенном в сторону реки, в потемневший тес был врезан треугольник хорошо оструганных, желтых досок — знак для самолетов лесной авиации.

— Встанем на дневку, — сказал Семен.

— Я туда не ходок.

Федор направил бат к берегу, где под кустал;л виднелся дощатый причал. Но лодки около него не было.

— Твое счастье, участковый, хозяина дома нет.

— Жаль. А почему «счастье»?

— Говорят, Лосиха — баба добрая.

— Какая лосиха?

— Лесничиха.

«Экий ты, — подумал Семен, —

про всех-то ты всякую всячину знаешь. И рассказывать любишь».

Федор выкинул на настил котомку участкового, ружье, а затем стал швырять куски освежеванного медведя.

— Оставь себе, — великодушно заметил Семен.

Ощерившись, Федор глянул на участкового с интересом.

— Нам чужого не надо, дай бог, краденым проживем. Твоя доля. Вместе охотились.

— Осторожничаешь?

— А как же? — И Федор сильно оттолкнулся шестом.

Лодка стремительно, но без всплеска вышла на середину реки, развернулась на стрежне и сначала лениво, а потом все быстрей и быстрей, подгоняемая ритмичными толчками, двинулась вверх, против течения.

«Красиво, что адмиральский катер!» — подумал Семен.

Потом посмотрел на крутояр, куда вела извилистая тропинка, и увидел женщину в пестрой кофте и темной юбке. Голова ее была повязана белым платком. Она стояла, твердо упираясь ногами в землю.

Хозяйка была крупная, ростом почти с него, широкая в кости и полноватая для своих лет. Семен прикинул, что ей примерно тридцать.

— Милости просим, — голос лес-ничихи был глубокий, грудной. — С руками-то у вас что?

Семен постарался ответить небрежно:

— Шестом натер, с непривычки.

— С Федором добирались. Уж это озорник известный. Все от него стонут. В дом заходите. Самого-то нет. В тайге. И днюет и ночует в тайге.

— Не беспокойтесь... — начал было Семен.

— Дарьей Митрофановной меня зовут, — сказала она. — Да зовите запросто — Дашей. Чего церемо ниться.

— Вы не беспокойтесь, Дарья Митрофановна.

— Да чего уж там. За одним добром смотрим.

— Мы ненароком зверя подстрелили. Мясо там H2 причале.

— Да вы не волнуйтесь, — бойко сказала лесничиха. — Чего вам-то... Это наше дело — женское.

Семен устало подумал, что действительно услуга пустяковая — здоровому человеку на десять минут работы. Войдя в горницу, выскобленную до воскового цвета, он сел на лавку, стащил сапоги.

Он сидел, привалившись к стене, и разглядывал комнату: пестрые половики, щепетильно белые салфетки и салфеточки на столе, комоде, тумбочке, стенах; во всем убранстве было что-то от тщеславной женской суеты, немного смешной, а больше грустной. Почему грустной — Семен не смог бы ответить, но грусть присутствовала в доме. И не как гостья...

Вошла Дарья. Она раскраснелась.

— Чтой-то вы медведя убили? Да еще при Федоре.

— На меня медведица пошла.

Семен заметил недоверчивый

взгляд хозяйки, но ему сейчас было все равно — верят ему или не верят.

— Мне бы поспать, — сказал он.

— Какой же сон на пустой-то желудок? Поешьте, рюмочку с устатку выпейте. А потом и выспитесь.

На столе появилась фаянсовая бутылка — пингвин в синем фраке, стопка.

Спирт ожег глотку. Во рту остался приторный привкус крови, который не смогли отбить ни острота квашеной капусты, ни упругая пряность грибов, ни душистые наваристые щи. Когда он принимался за первое, по телу прошел легкий приятный озноб. В комнате будто посветлело, а лицо лесничихи, круглое, румяное, со светлыми карими глазами, вдруг показалось интересным. Усталость отхлынула от груди и оставалась только в руках и в ногах, но и там быстро таяла, словно ледок на весеннем солнце.

Лесничиха принесла жирную каба-нятину с тушеной картошкой, остро пахнущую какими-то приправами. Семен протянул руку к «пингвину».

— Впервой в тайге?

— Догадались вы! — сказал Семен.

— Бодро пьете.

— А что?

— Да мне не жалко...

После обеда Семен залез на теплую печь, уснул быстро и спал без снов.

Внезапно открыв глаза, он почувствовал себя до удивления отдохнувшим. Отдохнувшим до такого радостного состояния, до такой бодрой невесомости, что сейчас для него не составляло труда снова войти в бат и гнать упирающуюся лодку вверх по течению.

С неожиданной легкостью Семен соскочил с печи, уставился на Дарью, сидевшую у стола с шитьем в руках: «Красивая лесничиха-то!»

Он поймал себя на том, что следит за ней.

Они пили чай из самовара, старого, но начищенного до зеркального блеска. Над краном виднелись слабые отпечатки медалей с чьими-то профилями. Тянулось чаепитие долго и проходило в молчании, потому что Семен не мог сосредоточиться на разговоре, занятый пухлыми губами лесничихи, тянущимися к блюдечку, полными руками, оголенными по локоть.

— Почему же вас прозвали Лосихой? — спросил Семен.

— А ты, участковый, у людей пытай.

— Я у вас спрашиваю.

— Скажу. Мой отец лосиху с лосенком убил. По сговору, с ведома лесничего. А когда убил, лесничий отперся: я не я — и лошадь не моя.

— Сто шестьдесят шестая статья — срок до года.

— Законник... Думаешь, мой отец молчал? Он пристрелить его хотел, да только ранил. В ногу.

6