Вокруг света 1964-10, страница 58

знать ее — еще и душу иметь надо. Смелый вы

— Что карабин вам оставил?

— Что поверили... А я ведь сейчас... До последней минуты боялся. С того дня Подбежал я к топи. Вижу, не добраться мне до лесничего. Он с острова шел. Чего ему было там делать? От берега-то метров семьдесят до окна, куда он провалился. Он кричит: «Иди!» А я сунулся было, да еле выбрался. Понял — не в себе уже человек, не разумеет, как действовать.

Тогда стал лиственницу рубить. Повалил. Пробежал по ней до верхушки и снова в топь. С полчаса возился в трясине, пока выбрался. Решил кое-как догатить

А лесничий уже по горло в трясине. «Стреляй!» — кричит. «Убей!» — кричит, чтоб не мучиться, значит. Я молчу. Попробуй стрельни в человека, хоть и все равно погибнет и спасения уж ему никакого нет. Муки одни остаются. Он плачет, кричит: «Стреляй! Добей!» И бога и Христа вспомнил. Сам-то он не может застрелиться — до курка не дотянется. Винтовка-то у него длинная, не карабин.

Я ему «Нет!» говорю. Не могу, значит. Он ругаться стал, в меня целиться. «Не добьешь, — кричит, — тебя порешу!» Выстрелил. Я даже не поверил. Стою как олух и смотрю. Пуля мимо, а он опять целит по мне. Тогда я побежал по лиственнице — к берегу. А он — палит. Пять раз выстрелил. Мимо. И уж совсем в трясину ушел...

— А потом?

— Потом . Потом я выглянул из-за дерева. Гладенькое такое окошко на болоте осталось. Ни рябинки. Будто зеркало...

— А ты...

— Я пошел обратно к балагану. Сердце томилось отчаянно, горит в груди. И жалел я так, что струсил, не прекратил муки.

— Нет, нет! — вскочил Семен, словно охотник собирался выстрелить сию минуту и от участкового зависело, сделает он это или нет.

Федор повернулся к Семену всем телом, потому что криво посаженная голова не позволила ему увидеть участкового. Но ни тот, ни другой не могли различить лица друг друга. Уже совсем стемнело.

— Надо было, — проговорил Федор. — А по ночам мерещилось, что я сам по горло в трясине вязну и все прошу, прошу лесничего... А он как ни пальнет — так мимо. Просыпаешься от страха, что он опять промажет. И засосет тебя трясина...

— Нет. Стрелять было нельзя, — сказал Семен.

— Это по какому такому праву... Если человек просит!

— Тогда вы считались бы убийцей.

— Это убийство?

— Да.

— Не-ет...

— По закону — да.

— И есть такой закон?

— Есть, — сказал Семен. — И очень строгий закон.

— Жестокий.

— Нет. Справедливый.

— Чем?

— Надеждой. Надеждой до последнего вздоха. Вдруг через секунду после вашего выстрела мы подошли? Или еще что. Не важно! Но до последнего мгновения у человека должна оставаться надежда. Да и вы не смогли бы доказать, что произошло именно то...

— Пусть... Но я сделать этого не мог. И простить себе не могу. Знаю, что мне никто бы не поверил. Да и сейчас не особенно верят.

— Чем больше я вам верю, тем тщательнее буду проверять.

— Ну, это само собой. Тут и говорить не о чем, — вздохнул Федор. — Чем лучше вы проверите, тем мне спокойнее будет. Дело ясное, как Мария Ивановна говорит.

Федор поднялся. Огляделся.

— Однако припозднились мы.

Справа за сопками всходила рыжая большая луна. От ее света на земле стало еще сумрачней. Просинь теней потемнела, налилась чернью.

— Что ж с изюбром-то будем делать? — спросил Семен.

— Оставим до утра.

— Вот так и оставим?

— А что? Думаете, растащат? Нет. Здесь в верховьях тигра бродит. Она всех волков разогнала. А сама падаль не ест. Только свою убоину. Закидаем труп еловыми лапами от ворон. И только-то.

— А почему вы в Горное не пошли? Не рассказали?

— Кто бы мне поверил? Вы? Мария Ивановна? Охотники — и те...

52