Вокруг света 1965-04, страница 71

шо обдуманную и честную, никакой бог не может гневаться, потому что эту правду сам бог вкладывает в сердце человека. Согласен ли ты со мной, друг мой?

— Конечно, брат мой, — ответил патер, — вполне согласен. Да вразумят тебя и направят на стезю спасения бог и пресвятая дева.

На следующее утро, когда патер отслужил в часовне мессу и собрался завтракать, явился вождь со своими спутниками.

Монах сразу приступил к беседе. Но вождь сказал:

— Я вижу, ты собираешься есть. Будет лучше, если ты спокойно утолишь голод. Иначе ты станешь спешить. А вера не терпит спешки, ни моя, ни твоя. Говорить будем потом.

Закончив трапезу, монах вышел к посетителям. Вождь и его спутники расположились под деревом у самой часовни.

Монах ничего не спрашивал у вождя и не торопил его. Он спокойно дожидался, пока вождь сам заговорит. И вождь сказал:

— Я хорошо обдумал в моем сердце все слова, которые услышал. Твой бог позволил стегать себя плетью. Так ли это?

— Да, чтобы принять на себя грехи мира.

— Он позволил оплевать себя, поносить, забросать грязью, позволил, точно глупый, над собой смеяться, позволил в насмешку нацепить на себя колпак из колючек. Так ли это?

—- Да, чтобы принять на себя грехи людей.

— Он позволил пригвоздить себя к бревну и умер постыдно, точно хворая собака. Так ли это?

— Да, ради того, чтобы избавить людей от грехов.

Затем вождь сказал очень спокойно:

— Вот что наш бог вложил мне в сердце этой ночью: кто не в силах внушить людям должного почтения и позволяет стегать себя, оплевывать, поносить, забрасывать грязью, осмеивать, тот не может быть богом индейцев. Тот, у кого нет ни сил, ни умения защитить себя, тот не может быть богом индейцев. Тот, у кого нет ни сил, ни умения избавиться от бревна, к которому его пригвоздили, не сумеет ни от чего избавить людей. Такой не может быть богом индейцев. Тот, кто, пригвожденный к бревну, скулит и причитает, как старая баба, не может быть богом индейцев.

Вождь хотел продолжать свою речь. Однако монах не сумел сохранить такого невозмутимого спокойствия, какое вчера проявил индеец. И он перебил вождя:

— Все это мой бог совершил, чтобы спасти людей; он страдал ради того, чтобы не страдали люди.

На это вождь ответил:

— Ты говоришь, он всемогущ, твой бог, он — бог бесконечной любви. Так ли это?

— Да, это так.

— Если он и вправду всемогущ, твой бог, почему он не избавляет людей от всех грехов и преступлений без того, чтобы страдать, чтобы позволить над собой глумиться, чтобы покорно умереть? Для чего он разыгрывал это длинное представление? Лицемер не может быть богом индейцев.

— Но, — снова перебил монах, — бог все это совершил ради того, чтобы люди в награду за свою веру заслужили вечное блаженство.

Индеец возразил:

— К чему такой окольный путь, друг мой? К чему нужно заслуживать то, что бог бесконечной любви

*и бесконечного могущества может раздать людям даром, как дает мне все моя мать из одной любви, ничего не требуя взамен, и не спрашивает, верую ли я в нее, поклоняюсь ли я ей. Она дарит мне все с любовью, не споря и не торгуясь, и дала бы даже тогда, если бы я ее — упаси меня от этого мой бог, — если бы я ее обидел. Моя мать превосходит твоего бога, потому что у нее больше бесконечной любви, больше бесконечного милосердия, а веры и молитв она совсем не требует.

— Но мой бог не умер, как ты предполагаешь, — перебил патер. — Ты это вчера, наверное, пропустил мимо ушей. Мой бог воскрес через три дня после смерти и в великом блеске вознесся на небеса.

— Сколько раз? — спросил вождь кратко и сухо.

Слегка удивленный, патер ответил:

— Ну, один раз, конечно.

— И он, твой бог, с тех пор возвращался когда-нибудь? — спросил вождь.

— Нет, — ответил монах, — он не возвращался с тех пор, но он обещал, что когда-нибудь вернется, чтобы судить и...

— И проклинать, — подхватил вождь.

— Да, — подтвердил монах вызывающе, — да, чтобы проклинать всех, кто ни во что не ставил его, не верил в него, не прислушивался к его слову, не желал жить по святому учению.

Вождь спокойно сказал:

— Вот какие слова сейчас вложил мне в сердце мой бог. Мой бог умирает каждый вечер ради нас, своих индейских детей, умирает, чтобы подарить нам прохладу, покой и мир. Он умирает в золотом блеске, не осмеянный, не поруганный, не замаранный грязью. Но наутро он вновь воскресает; стрелы золотых лучей пронзают небосвод, и, наконец, он выходит, огромный, золотой, могущественный, даруя свет, тепло, красоту, изобилие, награждая цветы ароматом и красками, внушая птицам звонкие песни, вливая в стебли маиса силу и крепость, насыщая плоды сладостью и живительными соками, играя с облаками в небе и с синим ветром в море. И, как моя любимая мать, мой бог, отдавая, ничего не требует взамен и никого не проклинает. Вечно молодой, вечно лучезарный, вечно щедрый, вечно воскресающий, вечно живой, великий золотой бог индейцев...

И когда вождь сказал все это, он поблагодарил патера Бальверда за радушие...

А придя к себе домой, он созвал всех мужчин племени, чтобы рассказать о хождении к миссионеру. У мужчин не в обычае было вести длинные разговоры.

Но на этот раз даже они были удивлены тем, что рассказ о долгом странствии и долгих переговорах с проповедником новой религии может стать таким коротким.

Вождь Плюма Негра обвел взглядом мужчин и сказал спокойно:

— Вы, мужчины, не обменивайте своей корзины, полной зрелого золотого маиса, на закрытую корзину, в которой неизвестно что находится. Я кончил.

Это племя обитает в северной части Сьерра Мад-ры. И до сих пор оно не признает христианской веры.

Перевела с немецкого М. БАХРЕХ

69