Вокруг света 1966-06, страница 59

гилы, врезались в нее между фрау Шенлер и Тшан-цем — никто не мог им воспрепятствовать, все прямо-таки остолбенели — и, шатаясь, двинулись дальше. Они цеплялись друг за друга, поддерживали друг друга, спотыкались о свежие могилы, падали и опрокидывали кресты. Их монотонное пение потонуло в шуме дождя.

Все кружится, все вертится, Все кружится, все вертится! — в последний раз донеслось до людей у могилы. Остался только венок, который эти двое бросили на гроб; на запачканной ленте расплывшимися черными буквами было написано: «Нашему милому доктору Прантлю». Но когда люди вокруг могилы оправились от оцепенения и начали возмущаться и когда городской оркестр, чтобы спасти торжественность обстановки, снова отчаянно затрубил, дождь еще усилился; на кладбищенские тисы обрушилась настоящая буря; все бросились бежать; остались одни могильщики, подобные черным пугалам, которые среди воя ветра и барабанящего ливня, наконец, с трудом опустили гроб в могилу.

Когда Берлах и Лютц снова сидели в машине и Блаттер, лавируя среди спасающихся бегством полицейских и музыкантов, выехал на дорогу, доктор дал, наконец, волю своему возмущению.

— Ну и Гастман! Неслыханное дело! — воскликнул он.

— Не понимаю, — сказал старик.

— Шмид бывал в доме у Гастмана под именем Прантль.

— А, значит, это предостережение, — ответил Берлах и больше ни о чем не спрашивал. Они приближались к Муристальдену, где жил Лютц. Очевидно, именно сейчас лучше всего поговорить со стариком о Гастмане и о том, что его нужно оставить в покое, подумал Лютц, но опять ничего не сказал. В Бюргернциле он вылез, Берлах остался один.

— Отвезти вас в город, господин комиссар? — спросил полицейский.

— Нет, Блаттер, домой.

Блаттер поехал быстрее. Дождь стал меньше, вдруг Берлаха на мгновение ослепил яркий свет — солнце пробилось сквозь тучи, снова исчезло, снова появилось, как бы играя в прятки с туманами и тучами, бросая фантастические тени на город, который лениво развалился у реки, среди лесов и холмов. Берлах устало провел рукой по мокрому плащу, в щелках его глаз вспыхнули искры, он жадно впитывал в себя это зрелище — земля была прекрасна. Блаттер остановился. Берлах поблагодарил и вылез из служебной машины. Дождь перестал, остался только сырой холодный ветер. Старик постоял, подождал, пока Блаттер развернет тяжелую машину, и помахал ему рукой. Потом он подошел к Аару. Река вздулась и стала грязно-бурой. По ней плыли старая заржавленная детская коляска, сучья, маленькая елка, потом танцующий на волнах бумажный кораблик. Берлах долго смотрел на реку, он любил ее. Потом пошел через сад в дом.

Берлах переобулся и только тогда вошел в кабинет, но остановился на пороге. За столом сидел какой-то человек и перелистывал папку Шмида. Его правая рука играла ножом Берлаха.

— Так это ты, — сказал старик.

— Я, — ответил незнакомец.

Берлах закрыл дверь и сел в свое кресло напротив письменного стола. Он молча смотрел на человека, который невозмутимо продолжал перелистывать

бумаги в папке Шмида, — спокойный, замкнутый, глубоко запавшие глаза на широком скуластом лице, коротко подстриженные волосы.

— Значит, теперь ты называешь себя Гастманом, — сказал, наконец, старик.

Незнакомец, не спуская глаз с Берлаха, вытащил трубку, закурил ее и ответил, постучав указательным пальцем по папке Шмида.

— Как будто ты не знал. Не ты ли посадил мне на шею мальчика из полиции и дал ему все эти сведения?

Он снова закрыл папку. Берлах посмотрел на письменный стол, револьвер лежал рукояткой к нему, достаточно было протянуть руку. Потом сказал:

— Я никогда не перестану преследовать тебя. Рано или поздно мне удастся доказать твои преступления.

— Тебе придется поспешить, Берлах, — ответил тот. — У тебя осталось не так много времени. Врачи дают тебе год, и то лишь, если ты согласишься на немедленную операцию.

— Да, ты прав, — сказал старик. — Еще год. И сейчас я не могу согласиться на операцию. Я должен выполнить свой долг. Это моя последняя возможность.

— Да, последняя, — подтвердил другой, и снова наступило молчание; так они сидели и молчали, казалось, бесконечно долго.

— Больше сорока лет прошло с тех пор, — снова заговорил незнакомец, — как мы впервые встретились в полуразвалившейся еврейской харчевне на берегу Босфора. Я хорошо помню бесформенный кусок швейцарского сыра, называемый луной, который висел тогда между тучами и светил нам через полусгнившую крышу. Ты, Берлах, был тогда молодым швейцарским полицейским, приглашенным на турецкую службу для проведения каких-то реформ, я, что ж, я был тогда таким же бездомным авантюристом, как сейчас, и страстно желал как можно лучше прожить единственную в своем роде жизнь и как можно лучше узнать нашу загадочную и тоже единственную в своем роде планету. Мы полюбились друг другу с первого взгляда. Но когда эта дьявольская водка, которую мы тогда пили, эти экзотические перебродившие соки фиников завладели нами, наши глаза горящими угольями засверкали в турецкой ночи, огненно-горячими стали и наши речи. О, как я люблю вспоминать этот час, который определил и твою и мою жизнь!

Он засмеялся. Старик молча смотрел на него.

— Тебе осталось жить только год, — продолжал незнакомец, — и сорок лет ты добросовестно выслеживал меня. Теперь мы подводим итог. О чем мы спорили тогда, Берлах, в той заплесневелой харчевне в пригороде Тофане, окутанные дымом турецких папирос? Ты утверждал, что большинство преступлений неизбежно бывает раскрыто. Ты говорил, что совершать преступления глупо, потому что невозможно играть людьми, как шахматными фигурами. Я же, напротив, утверждал — скорее из духа противоречия, чем по убеждению, — что именно запутанность человеческих отношений дает возможность совершать преступления, которые не будут раскрыты. И, продолжая спорить, разгоряченные дьявольскими напитками, что подливал нам хозяин, а еще больше нашей молодостью, мы в порыве азарта заключили пари — я помню, именно в это мгновение луна скрылась за Малой Азией, — пари, в свидетели которого мы дерзко призвали небо; иногда мы не можем удержаться от дьявольского искуше-

57