Вокруг света 1966-09, страница 71

выступу в глиняной стене. Она отковырнула ногтем несколько зернышек кремнезема. Я попросил ее снова лечь. Она не ответила. Она вышла за порог алькова, в котором стояла моя кровать, и пристально смотрела вправо. Что могла она заметить? Эта часть cueva была погружена в темноту.

— Что у тебя там, в глубине? Белая занавеска?

Девушка обернулась ко мне. Она казалась встревоженной. Я пожалел, что выбрал такую светлую материю для маскировки. Правда, другой у меня не было. Я сказал Изабелле, что эта занавеска отгораживает кладовую, где хранятся материалы.

— Но она шевелится!

Я выдавил из себя смешок. Меня охватило сомнение. Я встал. Не создавала ли прохладная вода движения воздуха? Уже столько времени стояла немыслимая жара, солнце палило так упорно, земля прокалилась до самых своих глубин... Но, может быть, здесь была прохлада, излучаемая водой, ощутимый животворный холод от воды, ставший духом, прозрачной божественностью, которая явится в этот мир, засыпанный пылью гор и равнин, изнуренный и одинокий, и все оживит?

Я взял Изабеллу за руку и наклонился к темноте. Я не знал, вправду ли шевелился занавес — я с трудом различал светлое пятно. Я помолчал лишнее мгновение. Изабелла высвободила руку и вернулась к постели. Я пошел за ней. Мое поведение должно было выдавать смущение. Любой другой, чтобы рассеять опасения, отвел бы девушку к чулану, очень сильно сжимая ей руку, приподнял бы занавеску над кучей покрышек, побелевших от износа, над карданами, выпачканными смазочным маслом.

Но каково, если бы она обнаружила, что у меня тут есть вода, стекающая по земляной стене или бьющая из нее слабым ключом, — я уже и сам не знал, я не видел с утра ее, свою живительную воду. Изабелла растянулась на кровати, широко раскрыв глаза. Я лег рядом с нею.

— Не гаси свет.

Она смотрела на низкий свод над головой, на котором блистали крупинки кремнезема, смешанные с коричневой глиной.

— Почему это ты защищаешь Орчето?

То была правда: я его защищал. С того вечера, когда его' спустили в водоем, я не переставал его защищать, сам себе не признаваясь в этом. Немного раньше, в кафе, я впервые произнес его имя.

— Мне кажется, что на него донесли. Он отомстил.

— Он был твоим другом?

Нет, он не был моим другом.

Возможно, что в толпе я даже не смог бы его узнать. Но если отбросить его угрюмый вид, его дородность, его любовь выпить, что-то в нем меня устраивало.

— Когда я была маленькой — это было вскоре после гражданской войны,— ходили слухи, что тут, в подземельях, прячутся вооруженные люди.

Изабелла пристально смотрела на меня. Я покачал головой — басни! Она сидела задумавшись.

— Теперь можешь погасить.

Я погасил. Она старалась не шевелиться. Я угадывал, что она бодрствует в темноте. Я боялся сделать лишнее движение. Я слушал воду и, ведомый этим слабым звуком, улавливаемым только мной одним, мысленно углублялся в этот черный лабиринт, где вот уже много лет бодрствуют невидимые мужчины Испании, моя армия теней, окопавшаяся за источниками.

Мы вышли в обратный путь задолго до зари. Изабелла боялась встретить кого-нибудь из жителей Эльвы. Усталость после бессонной ночи сделала нас неразговорчивыми. Мы расстались перед моей мастерской. Изабелле было уже недалеко идти до городка.

— Никому не говори, что я приходила к₍ тебе.

Я ей пообещал. Она попросила меня поклясться. Я поклялся. Она быстро зашагала по безлюдной дороге. Знойное солнце, поднимавшееся из-за холмов, скоро вернет белизну этой дороге, по которой долгие часы никто не проходил, где в этот день прошла одна Изабелла в своем разорванном под мышкой платье, ушла, чтобы никогда не вернуться.

Я знал, что она догадалась обо всем, что касалось меня, об этой неизбывной горечи, этой жажде справедливости, именуемой здесь злом, этой любви, которая здесь делает человека неблагонадежным. Она не разобралась в том, что именно пугяло ее в cueva, но знала, что я был источником всех ее страхов. Она отступала.

Вот уже много лет Испания отступает от меня. В ней неизменно существуют эти очень светлые дороги, эти необозримые равнины цвета охры, клейменные узким железом теней, эти горы, голубеющие на солнце, это зарево в конце дорог, когда я иду по ним, и мираж оливковых деревьев, кукурузы и виноградников, но мне недостает, бесконечно недостает моей подлинной родины. Подобно тому как вода в море прибывает и убывает, моя родина здесь и не здесь. И ее отсутствие я ощущаю не только в себе. Она также на устах людей, во взгляде детей. Этот народ живет в отсутствии самого себя.

\

Я проработал весь день — притворялся, что работаю. Я начищал до блеска ненужные предохранительные кожухи, как женщины от нечего делать начищают котлы. Жара становилась невыносимой еще задолго до полудня. Я задыхался в своей черной мастерской, позелененной тавотом. Палящие лучи солнца проникали через щели между досками.

Случалось, в дверь стучал автомобилист, заблудившись или беспокоясь за перегревшийся мотор. Я вздрагивал. Меня пришли арестовать. Мое сердце колотилось от радости и тревоги. Я чувствовал себя теперь богатым своей виновностью. Конечно, это было ничтожно малое богатство, и никакая полиция не могла его конфисковать — сокрытый источник. Но для меня источник был оружием. Если меня за него арестуют, я раскрою все, что за ним есть: армии, месть, этот лай собак над всей Испанией, все прерванные связи, я скажу, я ска-жу...

Я выходил на солнце красный, потный, почти шатаясь. Проезжий прикрывал рукой правый ви

68