Вокруг света 1967-07, страница 75

МИР МОИХ ОТКРЫТИЙ

ВЕДЕТ

КОНСТАНТИН ПАУСТОВСКИЙ

Раздвинулась степь с кустами верблюжьих колючек. Выжженная блестевшая земля: серо-белая. Это соль.

И река Кура, коричневая, со свивающейся водой, спадала здесь в Каспий.

Глушь. Тишина. Стрекот кузнечиков. Это степной Азербайджан.

И Баку, кажется, где-то совсем в другой стороне.

Вода в старом оросительном канале Хуршуд зеленоватая, зацветшая. В осоке что-то гогочет, свистит и как бы бьет клювом по ведру. Впереди заросли с удушливым запахом перележалых фруктов. Дальше снова камыш. Там течет еще один Хуршуд, к которому не подлезешь — так он зарос кугой и тиной.

У самой воды выколосилась сочная, брызгавшая, когда разорвешь стебель, молоком трава. Трава скрывает с головой, если ляжешь. И вокруг красные, синие, розовые, белые цветы словно собрались на пиршество. Трава изо всех сил лезла вверх, набухая.

И все, что могло расти, дышать, было видно, спешило развернуться во всю силу и мощь, чтобы прожить как можно стремительней — за неделю, за один день, за один миг — весь отмеренный запас жизни. По придоро-жью, в стороне от воды, зачахла выгоревшая трава. Она ломалась под ногами. И казалось, еще один напор солнца — и все, сгорая, начнет осыпаться.

И всюду здесь так — живое, только вставая на ноги, уже чувствовало мертвое дыхание суховея.

Только в осоке терлась какая-то невидимая тесная жизнь, не заботящаяся, казалось, о завтрашнем дне только потому, что завтрашнему дню здесь еще ничто не угрожало: то булькала огромная рыба, как обвалившийся кусок подмытого берега — сомище, наверное, шевельнулся: то, миролюбиво переговариваясь, то как бы соревнуясь в ругани, то в отдельности друг от друга, а то все вместе и разом пищали, свистели, урчали, крякали на разные голоса птицы, легкие и тяжелые птицы.

...Упали капли дождя. Я растер капли по лицу.

С самого утра парило, и собирался разродиться в зное дождь и, не успев вылиться, уже высох и испарился.

Всюду опять солнце.

Дорога от затхлого Хуршуда к шоссе шла вдоль нового оросительного канала с покатыми, ровно срезанными стенками и свежей проточной водой. В канале уже резвились мальки.

В воде росло дерево в мелких розовых цветах, как в сбитой розовой пене.

На берегу я увидел закутанную женщину с огромным кувшином.

— Как называют это розовое дерево? — спросил я у нее.

— По-вашему я не знаю, — сказала она.

Дерево в розовой пене. В волокнистом дереве еще присутствовала весна.

На обезвоженной суховеем земле — осень и агония, принимаемая за пиршество.

Все как бы в тумане. Но это не туман, а крепнувший солнечный свет. Вот-вот все жарче раскаляющийся свет соберется в один плавящийся сгусток. А сейчас все слито: и небо, и море, и земля. Колыхалась одна студенистая масса.

То расплывались, то снова проступали, как бы зачаленные на якоря, невесомые матовые здания: они словно ждали первого движения ветра, чтобы поплыть как облака. Только у самых ног было еще видно отделявшееся от земли море по черно-лаковому вблизи баркасу, и по чуть шевелившемуся черному отражению борта, и по мокрым камням, не то образующим дно, не то уже составившим берег, и по всплеску воды без волн.

В солнечном дыме все зыбко, хрупко и умыто. И кажется, что все только-только рождается, растет, завязывается.

Здесь то, что есть, и то, что будет, и то, что куда-то навсегда уходит днем, вечерами, ночами, и вдруг снова вырастает с рассветом в своей первозданной чистоте и нетронутости, когда все можно начинать сначала.

Розово-пенный рассвет!

И камни с выползшими греться крабами и всплеск воды без волн уже родились, окрепли и застыли в берег и море. Это вблизи. А дальше, за затвердевшим баркасом, все остальное, напитанное светом, свободно дышало, стоя на

разных ступенях роста, даже солнце.

Вокруг все только настоящее.

И пахло морем. Настоящим морем.

II

Подступили горы, обточенные как бы зубилом. Голубое небо как всюду и какое-то другое. Небо светилось особой холодноватой прозрачностью. Это уже небо гор, а не моря, не степи — гор, с которых расползается стужа.

Небо Армении.

В Азербайджане я искал древности, в Армении древности сами меня обступили, быть может, потому, что на привокзальной площади Еревана сразу я встретился с Давидом Сасунским — героем народного эпоса. Конь в подчиненном человеку стремлении вперед, казалось, отталкивался от плиты и хвостом. Давид держал меч двумя руками, чтобы ударить сокрушительней.

У всех народов есть свои такие свободолюбивые герои.

В тени, отбрасываемой массой коня, внизу, в бассейне с натекавшей водой, плескались, крича от восторга, дети.

Я накрыл ртом струю воды, рвущейся из колонки вверх. Вкусная родниковая вода. Сразу всего прополаскивала.

Так и шел к центру города от одного фонтанчика к другому, совсем не замечая расстояния. Вдали, там, где редел город, темнела не то пирамида, не то вал древней крепости.

Я все хочу увидеть Арарат: должен же я, наконец, встретиться с тем, о чем читал еще в школе.

По сгустившемуся внизу плотному воздуху угадывалось что-то спрятанное. Оно то отдалялось, то приближалось и все никак не могло прорваться сквозь мглу.

— А где Арарат? — спросил я.

— Вон там.

Над домами расползались разжиженные облака, еще не собоав-шиеся в тучи, или остатки тучи, которая еще не выветрилась.

Я посмотрел в другую сторону. В расщелинах камней, и справа и слева — всюду опять маки, как перебегающие красные огоньки.

Только утром я увидел то, чего давно ждал. Знал, ждал, а когда увидел, то все равно оказался захваченным воасплох.

Синела гора с двумя снежными вершинами. Вершины облиты мягким светом: они не блестели, а излучались. Сама гооа. сотканная из света и воздуха, вырастала не в тесноте расталкивающих

73