Вокруг света 1967-07, страница 76

друг друга гор, не в нагромождении скал, отпугивающих каменной, безразличной ко всему немотой, а вырастала прямо из просторной долины, задерживающей в себе солнце.

За выступ правой вершины, чуть ниже светившегося снега, зацепилось оранжевое облако и медленно стаивало.

Когда-то Арарат не был Араратом, был горой-вулканом, не жил, а только враждовал со всем живым, отплевываясь лавой. Гора задохлась в собственной злобе.

Теперь, взывая к тишине, Арарат царил всепонимающей тишиной.

Горы все выше. Но дорога без резких поворотов. В сторону уходила Араратская долина — житница Армении.

Пока белел в обволакиваемой голубизне Арарат, как бы заполнивший собой все видимое пространство, казалось, что все стояло на месте, хотя и двигалось. Только по все крепнувшей свежести чувствовалась высота. Здесь легко было затеряться, хотя все было на виду.

Новый поворот дороги и еще одна неожиданность: на скалу вышла из ущелья гладко-каменная львица с впадинами глаз, загнутым хвостом, с набухшими сосками, с татуировкой на предплечье — кольцо, а в кольце венчик цветка с шестью лепестками. Эта полированная львица была символом силы — гербом Гегарда.

Дорога упала вниз. Внизу ущелье, на дне ущелья монастырь, река Кармирген, заросли алычи, орешника, машины и люди, свежевавшие барашка.

Почему символом силы выбрана львица, а не молодой, сплетенный из напруженных мускулов лев? Или это спасительный произвол художника, не мирившегося с догматами? С усыпляющими молитвами? Или, будучи верующим человеком, он даже в вере оставил раскрытое окно. Львица с набухшими сосками. Все-таки эта львица — мать.

Монастырь Гегард с усыпальницами, прорубленными в скалах, и главной соборной церковью, построенной в 1215 году. Стены эти жили теперь другой жизнью, жизнью камней, ставших говорящей памятью. В соседних скалах — обвалившиеся кельи пещерного монастыря.

Облазив весь монастырь, я разыскал только один родственный символ — солнечные часы на

стене главного собора. Вычерченный круг, в середине круга шпиль: тень от шпиля показывала безошибочно время. Часы без стрелок — минутной, секундной. Словно это была тень от никогда не затухающей жизни.

Местечко Гарни заросло абрикосовыми деревьями. Здесь сохранились остатки языческого храма I века нашей эры. Не из цезарийского Рима «пришел» этот храм, не из Греции, ставшей римской провинцией, а из Эллады, навсегда уцелевшей в живых гекзаметрах Гомера, рокочущих морем. Волны вечного прибоя, перекатываясь и через нас, уходят в солнечные дали, которые мы все приближаем к себе.

Гомер из земли сотворил небо — Олимп.

А вот храм, который сошел на землю с Олимпа.

Храм стоял на срезанной верхушке горы. Внизу с трех сторон — отвесы, а совсем внизу, если бросишь камень, то даже не услышишь, как он ударится, — пенилась река Азат. Она казалась ручейком, через который можно легко перешагнуть. А выше, справа и слева, — голые массивы гор. Храм как бы висел в этой замкнутой с трех сторон впадине. Уцелели ступеньки основания, фриз, капитель колонны с резьбой — змеилась виноградная лоза. Когда зажмуришься, то видишь весь храм с колоннами таким, каким был он, когда дышал: массивным в своей невесомости.

Я все оглядывался, когда уходил: бывает странная радость. Словно радуешься тому, что хоть могилу удалось отыскать, найти которую уже никогда не думал. Бывает, что и через плиты еще сильнее привязываешься к земле.

Я захватил обломок храма с собой в Москву. Камень вдруг словно обрел силу талисмана.

Тишина расползалась от дальних в тумане гор. Горы здесь — окаменевшие глыбы лавы. Они заросли рыжеватой ровной травой, выщипанной овцами. И вода — цвета Черного моря в летний безветренный день, когда из-за поворота дороги ослепит неожиданно густая синева. А здесь, на Севане, эта неожиданная синева словно постоянна.

Всплескивались волны. Пахло перегретым листом. От гор и воды тянуло стужей. Вокруг тишина, в которой растворяешься. Даже небо с редкими облаками над черно-синей линией горизонта казалось более обжитым местом,