Вокруг света 1967-07, страница 78
V со стр. / ПОСРЕДИ НЕБА Ш последний день я снова иду вдоль дороги, проложенной бульдозерами. По обе стороны высокие стволы деревьев, и между ними глубокий снег. Дорога то опускается, то поднимается с холма на холм. Сейчас с вершины далеко впереди, на хребте, виден пятачок Лиственки. Тайга вокруг кажется живой, одухотворенной. Печальная и задумчивая, она кажется близкой и понятной. А иногда от порыва ветра становится величественной, гордой и недосягаемой. В такие моменты тревожно на душе. Будто теряешь близкого человека. Едва только успел привыкнуть к ней, едва только она открывала себя и ты легко узнавал каждое дерево, каждый шорох, как вмиг, чем-то встревоженная, она становится чужой и непроницаемой. А пока она добра к тебе и ты идешь сквозь нее по дороге, торопись распознать сосну от кедра, пихту от ели, радость от беды... Смотри внимательней, слушай и молчи. Не тревожь ее словом. Смотри, как на соседние холмы взбегают деревья и карабкается кустарник, как по голубому небу плывет над всем этим яркое, ослепительное солнце, слушай, молчи и иди себе по дороге. У пихты гладкий ствол, и на ветру она низко кланяется земле. У сосны кора неровная, сверху покрыта тонкой желтоватой пленкой, ствол высокий, и только наверху зеленые ветви с прошлогодними иглами. У основания ствол набух от смолы, и она сочится сквозь трещины. Кедр своей шапкой упирается в небо и среди елей и сосен выделяется синевой... Какой-то особый покой в природе, какая-то неповторимая необходимость в каждой детали, завершенность линий и форм. Где-то внизу, слева, видна блеклая, замерзшая гладь Енисея. Один его поворот, один изгиб, последний перед будущей плотиной... Спускаешься с одного холма, поднимаешься на другой. Я невольно думаю о недавно еще незнакомых мне людях. Что их объединяет? Работа? Общее дело? Многие из ребят пришли в тайгу после армии. Одни раньше, другие позже... Почему они здесь? Зачем пришли? Один паренек ответил мне словами из песни: «За мечтами и за запахом тайги». Их мечта обретает конкретные материальные формы: в тайге вырастают ЛЭП, ГЭС, люди... Впереди, наверху, Лиственка. Останавливаюсь, задрав голову, долго смотрю и ловлю себя на мысли, что сам приехал бы еще раз, чтобы вот так же пройти по длинному коридору сквозь тайгу, остановиться у подножья хребта и, задрав голову, еще раз увидеть Лиственку, этот, быть может, опустевший к тому времени островок посреди неба... лись настоем неизвестных трав и цветов. Каждый листик хотелось тогда попробовать языком. Мы шли вперед, все время оглядываясь, чтобы взглянуть еще раз вниз на расползавшееся в ширину море. Белели паруса рыбацких баркасов. Над горизонтом свивался дымок невидимого корабля. А впереди над каменистой дорогой нависали скалы. Скалы, казалось, вот-вот рухнут от одного чужого здесь шороха. А внизу — поваленные грозой деревья, окутанные испарениями, и гул реки. Мы не чувствовали себя здесь, в горах, тогда чужими, хотя и очутились в горах впервые, не чувствовали чужими, потому что не испытывали никакого страха ни перед нависшими над самой дорогой скалами, ни перед этой беснующейся в темноте ущелья вспененной речкой, ни перед людьми, ни перед тем, что осталось позади, и ни перед тем, что ждало нас впереди. Нам доставляло радость прыгать над висячей скалой, которая, казалось, вот-вот сместится. Сознание подстерегающей опасности только усиливало радость. Чувство огромной силы, вдруг открывшейся нам в себе самих, силы, родственной морю, горам и солнцу, так еще никогда не будоражило нас; и мы снова и снова удивлялись и морю, и горам, и растущей прямо из камня криво-ствольной сосне, и снегу на вер шинах, и самим себе, как будто вдруг открыли, почувствовали и себя, и горы, и море, и солнце — только сейчас и внезапно. ...Когда я приехал домой, то не застучал по двери носком ботинка, как обычно, когда прибегал из школы, а поскреб по вдруг словно отошедшей от меня на какое-то расстояние двери и прислушался: есть ли кто дома? — Кто там? — услышал я знакомый голос. — Все я же, — отвечал я. Отец удивился. — Поправился даже, — сказал он. Желваки у него на скулах вспухли и опали. Я ждал, что он еще скажет. — Поправился даже, — повторил он и вдруг заинтересовался: — Рассказывай, где бывал? Горы и море видел, командор Магеллан? — спросил он. — Лето, а снег! — закричал я обрадованный. Из всех карманов я начал быстрее вынимать крымские яблоки — это я так свою вину перед отцом замазывал. ...Проехали «Золотой берег». Я опять прижался к окну. Море входило волной в реку. Волна, спадая и втягиваясь, обнажала перемычку, отделявшую море от реки, — поселок Головинку. А вот и почерневший от приросших моллюсков волнорез, возле которого я ловил лохматых бычков. Раз поймал даже рыбу-иглу. И нырял с открытыми глазами, чтобы схватить убегающего краба или найти раковину-завитушку. Я ищу следы, следы... На пляже никого нет. Только из-за волнореза вздымалась, закипая, волна и распадалась брызгами и пеной. Следы только в памяти, в названиях станций. Я внушаю себе это и чувствую, что внушаю вопреки очевидности. Жизнь показывала: не только, не только. Всегда что-то остается. Может быть, обманывая себя, мы так себя утверждаем, потому что нам хочется, чтобы так было? Нет, не только поэтому. — Тогда что? Остается, где бы ты ни был... На Каспийском ли море встречая рассвет, Черном, или на Севане, или в горах, или в лесу... В поле, в степи, на реке Угре, впадающей в Оку — всегда свежую Оку, или у ручья, и от просторов, где ты еще не был и куда тебя, перебивающего течение, зовет... Остается и тогда, когда среди многих поселившихся в тебе жизней других близких тебе людей слышался никогда не обрывающийся голос отца, и тогда, когда... Развертывался свиток, который не имел ни начала, ни конца. Остается, где бы ты ни был. — Что? Колеса выстукивали: — Анмагаган! Анмагаган! Ан-магаган! А как сказать по-нашему, я не знаю. 76 |
