Вокруг света 1968-06, страница 74

ная лестница, ведущая к причалу, стоял он лицом к морю. Был он уютный, даже домашний. Мягкие голубые глаза, ушанка по-мальчишески завязана на затылке, теплые валеночки.

Компании обрадовался. Стали вместе смотреть на море. Я рассказывал, как добрался, спрашивал. Спросил и про кресло.

— А вон он, парусник. Оттуда оно, — старик, оборотившись налево, показал по берегу на темную, будто скала, выглядывающую из-под воды груду. — Давно тут ходил. Быстрый, красивый... уткнулся теперь в бережок.

На резком ветру рваные клочья тумана тащились по воде. Ветер менялся, обжигал холодом, перехватывая дыхание. Когда он чуть стихал, жизнь казалась прекрасной.

— Как мороз, так и туман. Вместе ходят. — Старик глубже надвинул ушанку.— А вот раз так морозило — залив застыл, ледоколом дорогу рубили: редкий в наших местах случай. Так тогда—с узкой воды — тумана не сделалось. Сменчивая погода. Только и служба теперь — сам черт не страшен. Ведь что ни маяк, тут и радио и звуковой сигнал, а без локатора на борту судно к воде не подпустят. Так что маячнику теперь нужно и в оптике и в электронике докой быть. Ребята у нас — пареньки безусые. Им, казалось, только в футбол играть. А их от книжки не оторвешь. Мячик, правда, погоняют, а хотите — и телевизор смастерят. Профессора, черти! Раньше того и знать не знали. Если бог помилует, то и ладно...

С отцом ходил еще я по рыбу. На дощатых яликах. Носы у них крученые, — он рукавицей описал загогулину, — через лед волоком, а там громче песни кричи... Известное дело, поморское... Уж как по нездоровью запретили мне плавать, я сюда, на маяк, все с морем рядом... — Повернувшись, он глянул опять на остов старого парусника, будто собираясь сказать что-то, да махнул рукой. Помолчали. — А вы про наш маяк что особенное слыхали, а?

— Нет, — сказал я, — про этот нет. Вот про самые первые маяки нашел я в Британской энциклопедии, что это были средиземноморские вулканы. По дыму их древние мореходы выверяли курс. И конечно, про Александрийский маяк полуострова Фа-рос. Еще за две с половиной тысячи лет до нашей эры надстраи

вали его один за другим Птолемеи, пока не сделался он четырехсот футов высоты и почитаться стал одним из семи чудес света...

— Это в Египте который? Поди, и жарко там? — Старик стал притопывать на месте. — Здешний маяк младенец, со мной почти одногодок. Айда его поглядим, чуду-свету нашу. Ветер там потише, да и стекла проверить надо.

Мы двинулись по берегу, наступая в проложенные ранее снежные следы. Потемнело. Лампы на мачтах чертили зигзаги в темноте. Войдя в башню, по винтовой лестнице добрались до верхней площадки. В центре мягко вспыхнула импульсная лампа в литой стеклянной колбе. Снаружи — светофильтр и внешний прозрачный фонарь.

— Во-о-он еще береговые огоньки. — Побережье внизу изломом уходило вправо. — Сейчас другой загорится... Все вместе они дают кораблю точный фар-ватзр. А движение здесь — одних иностранцев полтысячи в год пройдет.

Очищая подмерзшие стекла, старик так живо спрашивал и рассказывал сам, будто задумал опровергнуть легенду о безмолвных северянах, от которых слова не дождешься.

— За этот самый аппарат маячнику головой отвечать, — говорил он, — присягу такую дают. Правда, приходилось и свой же маяк рушить. На Пикшуеве мысе. Княжев там был, Прокофий. В сорок первом немцы совсем близко подошли. Расколол тогда он эту линзу, захватил проблесковый аппарат и ушел последний на шлюпке-двойке в Ура-Губу...

Понятное дело, — говорил старик, улыбаясь, — для книжки там или кино нужны тяжести всякие. И чтоб красиво... Вот, скажем, островные наши маяки, на которых всего три сруба, девять человек и ветер. То занесет там дома по крыши, дежурный с маяка утречком туннели к дверям копает. То штормом постройки порушит, забросает морской волной снег — растопят на обед, а вода — горечь горькая. То еще что... Но нам-то, поймите, нужно не это. Нужно, чтоб маяк светил. И нету у нас перевыполнения плана. Служба такая. Все должно быть в норме, и баста! Только сто процентов!

...К ночи потеплело и стихло. На воду падал крупный синий снег. Меня устроили на маячном мотоботе в каюте капитана. На

иллюминаторах трогательные занавески, под морскими часами надпись — заводить в понедельник в 12.00. Вода укачивала. И все же не спалось. Отыскал на полке «Лоции Баренцева моря, издание исправленное и дополненное». Оказывается, всего лишь в 1843 году было составлено первое описание нашего северного «лапландского» берега от речки Ворьемы до Карских ворот. Трудные берега, и трудное море. Читая о многочисленных здесь опасностях, вообразил я, закрыв глаза, тот старый парусник, заброшенный в открытое море. Широкие тугие паруса под сумеречным низким небом. Неверно пляшет горизонт. Воздух кругом как дрожащая мутная стекловидная масса. Изображение встречного судна плывет и троится: среднее — мачтами вниз. («Нередки вызываемые рефракцией миражи», — сообщает лоция.) Магнитная буря сбивает с толку компас. Куда же плыть?

А на палубе, через которую перекатываются потоки воды, стоит, широко расставив ноги, старый рыбак — мой маячник — в ушанке и говорит спокойно и наставительно: «Вот сейчас и другой загорится. Пересечение линий даст точный фарватер...»

И увидел я, как праздничную гирлянду, десятки рук маяков вдоль всего побережья этого нелегкого моря. Издавна протягиваемые человеком руки с огнем, предупреждающим об опасности, направляющим, помогающим

определить себя в пути... В них бескорыстие и верность. Сто процентов надежности. И еще родство с морем. Оно определяет особый, традицией освященный характер этой службы. Тщательность и постоянство.

День отъезда был удивительно светлым. Морозное солнце и не собиралось уходить. Воспаленное, оно застряло на верхушке мачты стоящего вдали судна, но потом стало сползать вниз, сжигая мачту как лучинку. Черная вода с льдинками рябила краснотой, пока солнце не рухнуло все же за белые сопки и замазало небо брызгами,, а залив стал совсем бесцветным, алюминиевым.

Катер отходил, и все меньше делались на берегу домики, толь- -ко что зажегшийся маяк и одинокая фигура человека, глядящего в море.

РЕПОРТАЖ СО СКАЛ БАРЕНЦЕВА МОРЯ

71