Вокруг света 1968-07, страница 30

копался в рации, пек хлеб в сложенной на берегу печке. Разложив на столе учебники, поминутно заглядывал в них, расхаживал по зимовью, бормоча себе под нос.

Мы вместе вязали плот. Вытащили к реке спиленные стволы сосен. Я расспрашивал Сашку о его жизни, и он коротко отвечал, изредка разгибаясь над бревном и подтачивая топор.

— Когда сам обойдешь все, оно вернее будет, — неторопливо рассуждал Сашка. — Конечно, не всю жизнь с топором по тайге бегать да рейку таскать. В Иркутске, в политехническом, есть охотоведческий факультет, осенью думаю туда податься, посмотреть что к чему, кого они там готовят...

Сашка часами мог говорить о зверье и о тропах. Среди его книг я нашел томик Брема, книги Арсеньева, «Зеленые холмы Африки» Хемингуэя. Эта страсть доставляла, как я почувствовал, немало хлопот охотникам из отряда. Подстреливший сидячую утку становился его врагом. Один раз дело дошло до драки, когда двое рабочих приволокли в лагерь тушу оленихи.

— У нее вымя от молока лопалось! — рассказывал Сашка. — Это не охотники, а убийцы двуногие! А с медведями? Кто ни придет в тайгу в первый раз, считает своим долгом убить медведя, словно это его враг и на каждого человека специально заведено по медведю, которого обязательно надо убить. Самку, самца — лупят не разбираясь, лишь бы потом хвастаться — убил медведя...

К вечеру плот был готов. Я возился с ужином, когда к костру с удрученным видом подошел Сашка.

— Слушай, — нерешительно начал он, — пойдем, напоследок я тебе тетеревиный ток покажу, приметил тут одно место, недалеко...

Он помялся, потом присел у костра и задумчиво продолжил:

— Дня три назад, с низовья проплывал мужик на берестянке, рыбачил. Проплывал мимо, я поздоровался с ним, так он в сторону отвернулся. Ты знаешь, — оживился Сашка, — в берестянке у него моток троса был, на кой черт ему этот трос — не иначе как для петли?.. И обратно проплыл ночью. Словом, — решительно добавил он, — пойдем завтра на ток!

Мы вышли по отяжеленной влагой траве. Зарево невидимого солнца разметалось над тайгой. Над рекой качались клочья тумана. Сашка в зеленом ватнике, с карабином, сутулясь, шагал впереди. Тропа от берега вильнула в сырые заросли. Мы прошли не более сотни метров по мелкому осиннику, как неожиданно наткнулись на развороченный кустарник. Сбитые стволы деревцев, свежеободранная кора, земля вокруг была взрыта, и клочья дерна развешены на кустах, словно здесь трактор бесился. Два дерева над кустарником были наклонены и накрест перетянуты тросом, обрывок его болтался на ветру. Сашка оторопело озирался, потом глаза его сузились от гнева.

— Вот сволочь! — проговорил он, тяжело дыша. — Петлю поставил! Что я тебе говорил!

Он обернулся ко мне, и, встретившись с ним взглядом, я почувствовал себя так, словно сам ставил здесь петлю, в которую попал медведь.

— Боится за зверем ходить, так на тебе, ловушку ставит!

Не сказав больше ни слова, он осторожно пошел по медвежьему следу, отмеченному размолотым кустарником, сбитой корой, словно тут прошла волокуша. Затолкав в стволы ружья пули, я двинулся за ним.

Брести по таежной чаще за попавшим в петлю медведем — прогулка не из приятных. Каждый темный куст кажется зверем... Но вот Сашка настороженно поднял руку, я подошел к нему ближе и увидел в вязкой чаще кустарника медведицу. Она глухо зарычала, вскинулась, но петля опрокинула ее: трос запутался среди камней. На конце троса был привязан обрубок бревна. Мне вспомнились рассказы байкальских охотников о \а-ких ловушках. Самозатягивающуюся петлю раскидывают в ягоднике, на один конец вяжут бревно, а другим привязывают ловушку к дереву. Если зверь и оборвет трос, то с бревном далеко не уйдет и след за собой оставит. Медведица елозйла лапой, по камню, и от когтей на нем оставались беловатые полоски. Видимо, она уже была обессилена душившим ее тросом, но вид оскаленной пасти, набитой хлопьями окровавленной пены, невольно внушал страх.

Неожиданно Сашка улыбнулся и ткнул вверх стволом карабина.

В ветвях лиственницы, обхватив лапами ствол, застыл медвежонок. Словно почувствовав, что мы обнаружили его, медведица заворочалась, протяжно застонала, и ее мучительный стон перешел в глухой рев. Бревно на конце троса зашевелилось. Мы невольно отступили от камней. Лицо Сашки посерело, и, прижав к груди карабин, он внимательно смотрел на извивы троса в расщелинах. Потом сунул свой карабин мне и вытащил из-за голенища топорик. И тут до меня дошло, что он собирается делать! Я отвалился к дереву и, держа ствол на уровне медвежьей головы над камнями, чувствовал, как все тело обволакивает вязкий холод. Это сущее сумасбродство — освобождать из петли разъяренную медведицу! Мне хотелось схватить Сашку за ноги, отшвырнуть его прочь или стрелять, просто стрелять в зверя — и все кончено! В горле застрял липкий ком и ноги словно вросли в скользящий мох. Я видел только Сашкину руку, сжимающую топорик...

Сашка подполз к камням и разом ударил топором по бревну, где перехлестывал трос! Трос был не толще мизинца! Я видел, как вскинулись перерубленные стальные нити, и едва удержался, чтобы не разрядить карабин в груду камней. Сашка ударил еще раз и отскочил в сторону. Теперь трос держался на еле видимой прядке, которая гипнотизировала меня...

Медведица ворочалась и хрипло дышала за камнями, каждое мгновение она могла вырваться... Мы отступали, касаясь друг Друга плечами и не сводя глаз с камней. Выставленные вперед стволы вздрагивали и раскачивались, на черной стали блестели бусинки воды. Звенящая тишина проламывалась хрустом наших шагов... А когда за спиной послышался шум реки, мы повернулись и бросились в воду!

Мне не хотелось отплывать в этот день, не хотелось оставлять Сашку в одиноком зимовье на берегу реки. Мы старательно находили недоделки на плоту, ловили спиннингом рыбу на перекатах, а вечером кинули жребий, кому варить ужин. Ровно в двадцать один тридцать Сашка включил рацию, и на берегу послышался его хрипловатый голос:

— «Недра-два», я «Недра-один», слышу вас хорошо, происшествий на базе нет, когда выходить будете? Прием.

28