Вокруг света 1968-09, страница 65

— Я стреляла из карабина с оптическим прицелом по мишеням.

— Я тоже, — сказала Арлетт.

— Принцип один и тот же, Питер? Ручной пулемет или винтовка?

— Безразлично.

— Ну что ж, пусть у часового будет ручной пулемет. Прожектор работает?

— Да.

— Он понадобится. Оденьтесь в темное. Принесите одеяла, по два каждому, электрические фонарики, питье, бинокль, плащи и, конечно, передатчик.

Стало тихо.

— Когда мы начнем устраиваться? — через некоторое время спросил Питер.

— Когда совсем стемнеет.

Севилла почувствовал, что его тормошат. Он открыл глаза и ничего не увидел — ночь была безлунная. Питер шепнул ему на ухо:

— Четыре часа, ваш черед, все в порядке. — Наступила тишина. Тихий, едва слышный голос Питера продолжал: — Если вы действительно проснулись, я пойду посплю. Чертовски трудно сидеть в темноте с открытыми глазами. Дайте мне вашу винтовку.

Севилла почувствовал на щеке дыхание Питера:

— Пулемет лежит на бортике крыши. Осторожно, предохранитель снят. Прожектор слева от вас примерно в метре. Вытянув руку, вы дотянетесь до него.

Севилла выпустил руку Питера, он слегка покачивался. Питер тихим голосом продолжал свои разъяснения. Теперь лишь его шепот связывал Севиллу с миром. Он испытывал странное ощущение ирреальности, ему казалось, что не Севилла, а кто-то другой прожил это мгновенье.

— Через несколько минут, — сказал Питер, — вам покажется, что вы видите на черном фоне темно-серый силуэт «Кариби». Но это лишь видимость, я в этом быстро убедился. Вы уверены, что совсем проснулись?

Севилла лег на надувной матрац, вытянулся:

— Идите спать, Пит, здесь совсем неплохо.

Он услышал удаляющиеся шаги Питера, затем легкий шорох одеял, и все смолкло. Тишина поглотила его, и сразу же мрак показался еще чернее. Ни ветерка, тепло, море такое тихое, что не слышно даже плеска волны о причал. 8 января, ночь, он лежит

здесь не двигаясь, в воздухе чуть сыровато, какая-то влажная истома, но цемент крыши отдает еще накопленное за день тепло. Пахнет йодом, солью и бесчеловечной, мертвой сухостью скал. Накануне он прожил одну из обычных ночей своей жизни. Если он доживет до 80 лет, ему остается прожить ровным счетом девять тысяч двадцать пять дней и столько же ночей, довольно мало, в общем-то даже по самому оптимистическому подсчету. Но теперь уже об этом не стоило и думать; все было решено тогда, когда он понял накануне, на какой невероятный риск шел Голд-стейн, согласившись служить посредником. В ту секунду он решил сказать «да», и в тот же вечер после встречи с Адамсом он шагнул из будничных дней своей жизни в ночь, которая, может быть, станет последней. «Ну что ж. Главное не в том, чтобы выжить любой ценой, а в том, чтобы знать, за что умираешь. Если меня убьют этой ночью, то кто скажет, удалась мне моя жизнь или нет? Кто свидетель? Каков критерий? Слава? Но слава увенчивает певцов за одну лишь обаятельную внешность — бесталанных актеров, неумных политиков, уче-ных-шарлатанов. Конечно, я могу сказать, что я по крайней мере что-то создал. Я человек, который заставил говорить животных. Однако, вероятно, Прометей тоже радовался, что дал людям огонь, пока не узнал, для чего они способны его применять. Калибан в «Буре» Шекспира говорит Проспе-ро: «Меня вы научили говорить на вашем языке. Теперь я знаю, как проклинать, — спасибо и на этом». Я помню, как на меня подействовала эта фраза. Казалось, в ней заключена вся судьба человеческая — человек, все портящий, все оскверняющий, обращающий лучшее в худшее, мед — в желчь, хлеб — в пепел. И я тоже могу сказать: «Господи, я научил животных говорить, и все, что из этого извлекло человечество, — это новое оружие для самоуничтожения». Правой рукой Севилла нащупал приклад пулемета. Если он услышит подозрительный шум, куда он будет целиться? По чему он будет стрелять? Он может включить прожектор, но тогда он обнаружит себя, станет мишенью. Это был вопиющий абсурд: без света он ни на что не способен, включив свет, он будет убит. Ночь была и вправду зловеще, беспросветно темной, как и тог мир, где сейчас спят сто восемь

десят миллионов американцев, — черный, пустой, бесформенный прообраз планеты, подвергнутой атомной бомбардировке. Это было почти немыслимо себе представить: Земля без людей, без единого человека, который мог бы думать, вспоминать о великолепных вещах, созданных людьми, или о религиях, в которые они верили, или о бойнях, которые они учиняли, — без истории, потому что на Земле больше не будет историка. Какая чудовищная мысль для христианина. Бог, создавший человека, и сам себя уничтожающий человек, лишающий бога творения его! Индивидуальная смерть, по сути дела, ничего не значит, во всяком случае, ее можно принять, как принимает ее вьетнамец, защищая свою землю и свое достоинство, или даже как солдат морской пехоты, без всяких идеалов, просто как профессиональный риск (показывая тем самым, какое жалкое мнение у него о собственной жизни). Но полное искоренение рода человеческого, такое, чтобы ничего не осталось: ни трудов, ни потомков — это невыносимая мысль. Впрочем, именно здесь и таится опасность: никто в это не верит. Даже те, кто толкает нас к войне, неспособны представить свою собственную гибель. Смерть для них — это всегда смерть других. Севилла спрятал левую руку за бортик и правой рукой на мгновенье зажег фонарик: в ослепительном свете появился циферблат его часов. Он прищурился: пять часов. Они уже не придут.

Должно быть, он забылся на несколько секунд, может быть на несколько минут. Он вздрогнул, услышав звук, который походил на легкий всплеск, вызываемый маленькой, натолкнувшейся на какое-то препятствие волной. Быть может, дуновение ветра, быть может, это просто Дэзи и Джим в гавани. У дельфинов беспокойный сон. Они не перестают плавать даже во сне. Они непрерывно движутся по вертикали, поднимаясь через определенные промежутки времени на поверхность, чтобы дышать.

Севилла прислушался, но во тьме было почти невозможно локализовать шум. Рядом с собой он слышал дыхание спящих, но он сразу же отмел этот звук как не имеющий значения. И теперь, когда он максимально сосредоточивался, смутная и лишенная ритма какофония дыханий вторгалась ему в уши, непрошеная, такая же сильная и раздражающая, как

63