Вокруг света 1968-12, страница 73

шево для его логических построений. И все же в эту минуту он ненавидел слово «Америка»; он чувствовал, что крушение его жизни в значительной мере вызвано им самим, но он также чувствовал, что Америка обманула его, научила его негодному и ничего не предложила взамен. Она не была настолько сильной, чтобы позволить себе признать свои ошибки, и, совершая ошибку или что-то постыдное, она еще громче вопила «ура» и еще сильнее размахивала знаменем. Не зная за что, он хотел бы верить в нее, но ему было ясно, что в оставшиеся ему час или два это невозможно. И все же какой-то частью своей души он упрямо надеялся, что другие сумеют, может быть уже в самые ближайшие годы, сумеют в ней что-то найти... что в стране что-нибудь произойдет, и тогда она уже не будет такой жестокой и эгоистичной, какой она всегда была. Но он очень сомневался на этот счет, потому что она не научила его настоящим ценностям, с которыми он бы мог встретить смерть. Ему говорили, что надо любить бога, но любовь к богу, если не считать механических эмоций религиозного ритуала, годится для очень немногих людей; ему говорили о равенстве, но ведь это только инсценировка; ему говорили о морали, но ведь в конечном счете она не присуща народу этой страны.

Когда вышла его книга — за несколько лет до войны, — на нее обрушились все критики; они называли ее циничной и дешевой, наполненной жалостью к самому себе в нелепом сочетании с самовосхвалением, и потом, уже много месяцев спустя, ему пришлось признать, что во многих отношениях так оно и было.

Но одна рецензия ранила его ужасно. В книге была глава, написанная им честно и искренно, в которой разрабатывалась мысль, подводящая итоги размышлениям о своей ненужности. Когда он писал эту главу, он думал о том, что надвигается война, и теперь очень удивлялся, что его мысль прошла для критиков незамеченной.

И только в одной рецензии на нее обратили внимание. Он хорошо помнил, как долго держал в руках журнал с этой рецензией. Там было написано:

«...Конечно, можно допустить предположение, что среди циников попадались и менее остроумные, менее комичные и менее бездарные, чем Бо-уэн Хиллард. Было бы очень легко счесть Хил-ларда еще одним заурядным мизантропом, если бы не то обстоятельство, что этот человек воспевает самого себя как героя саги. Расшифровав его ключевую мысль — «Идея смерти во имя будущего есть одна из форм эмоциональной софистики, и эта идея может быть воспринята лишь народом той страны, которая превращает философию в действие», — я склоняюсь к мысли, что для книги Боуэна Хилларда более всего подошло бы другое заглавие, а именно: «Художник на пути к маразму». В наши дни и без Боуэна Хилларда гнили предостаточно

Скоро можно будет выкурить сигарету, последнюю бесполезную сигарету, отвратительную на вкус. И все же, забавлялся он над собой, есть какая-то надежда, что она окажется немного приятнее, чем все те тысячи, которые ей предшествовали. Он ждал восхода, жаждал встретить поскорее свой последний день, надеясь, что эта последняя заря будет им прочувствована лучше, чем все зори до нее. Он слышал, как снаружи пострели

вали японцы, как им отвечал индеец и как затем наступила тишина. Этот индеец, с его четкими действиями за пулеметом, пробудил в нем интерес. Несколько минут он пытался думать об индейце и себе самом, пользуясь местоимением «они», но из этого ничего не вышло. Наконец, как бы пойдя на компромисс, он на животе подполз к окну и сменил индейца у пулемета...

ИНДЕЕЦ, апрель 1942, день четвертый, 5.30.

Неноторыв парни точно для того и родились...

Райе ощутил беспокойство только тогда, когда принялся считать. Только что он подстрелил японца, которой пытался подобраться ползком к дому, и теперь, во время передышки, сидя под окном на корточках, думал о том, что этот японец был четырнадцатым. Райе знал только то, что знал наверняка — он всегда так считал. Он знал, когда нужно врезать какому-нибудь малому и когда достаточно переговорить, чтобы от него избавиться; он знал, как нужно разговаривать, когда девица устала, и, если ему хотелось поболтать (это случалось не часто), как выбрать подходящую для этого девицу. И еще он знал, как ни о чем не думать, чтобы не сойти с ума, но сейчас он думал, и его мысли казались такими необычными.

Примерно через каждые десять минут он обменивался выстрелами с японцами, но теперь — он это почувствовал нутром — предстояла долгая пауза. Он уже так давно воюет и участвовал в стольких боях, что, когда у него возникало желание подумать, он мог это делать даже стреляя из пулемета. И он говорил себе с гордостью, что из всех убитых японцев на его долю падает тринадцать или четырнадцать — в этих цифрах он мог не сомневаться. Он, конечно, не забывал о том, что стрелял из пулемета больше, чем Векслер или Далюччи, но затем они были убиты — это означало, что его было некому сменять у пулемета. И он знал, что с появлением усталости меткость идет на убыль, так что все это уравновешивало их шансы, вот только он никак не мог сосчитать, какой процент составляет тринадцать от пятнадцати. Некоторое время он пытался справиться с этой арифметикой, но • он слишком рано бросил свою школу в резервации в Оклахоме и потому не особо преуспел. Он думал и о том, что они чертовски долго держатся, впрочем, у японцев только один пулемет и вовсе нет осветительных ракет. По-видимому, дело в том, что им неоткуда взять больше пулеметов, потому что их главные силы уже где-нибудь на полпути к Тинде, предположил он.

Он вел подсчет потерям с обеих сторон: за сутки японцы потеряли пятнадцать человек убитыми, а они только трех, и в худшем случае счет изменится на пятнадцать к пяти. И вот здесь-то он и встревожился. Он вдруг понял, что в эти пять занес и себя. Это означает, что они убьют его, индейца. Его это очень поразило, он не думал о том, что его убьют, с тех пор как... ну, да с самой первой мировой. Ему было тогда восемнадцать, и это было