Вокруг света 1970-09, страница 9

...В старину-то были скиты... У Челмуж — Даниловский, подале, к архангельской границе — Ладожский. Горды были старцы да старицы. Из посуды твоей пить-есть не станут. Воды за порог вынесут — да и ковш об земь. А как жизнь-то в совецько время повернулась, запритужали-ло их в скитах-то, даровых работников не стало, а есть-пить надо — вот они и потянулись к жилью. А гордятся по-прежнему... В подызбицах живут, на свет выглянут — старухи суровы, прямы, в матурниках — шерстяных сарафанах с пуговицами впереди — ведут трясущих белых стариков... Бороды-то аж с прозеленью, лежат ниже пояса. Святые люди... Не нам, грешным, чета! Солнышко ввечеру проводят и сами в подызбицу канут, как проклятые.

Одной из самых последних ба-бица эта из лесов вылезла... То ли така свята была, пуще других, то ли страшно было на погляд-позорище лицо показать... Правду сказать — глянешь на нее — господи, твоя воля! Как могильным червом лицо изъедено — глаз не видно!

...А была, говорят, в молодости гладка — хороша! Да не впрок жадна... Имела-таки серебряных рублевиков в заветном сундуке. Вот к ней и приди вдова — мужа у нее падун ¹ сгубил — только в озере и вынесло. «Дай, — говорит, — денег под заклад, — девичье очелье свое зеньчужное отдает, — выкуплю втридорога». Ей, видишь, и похоронить-то мужа было не на что. Ну, у жадной бабенки глаза разгорелись — зеньчуг бел, окатист. Приняла заклад, а денег выдала вполовину того, что вдова просила... Тоже умела пользоваться чужим горем!

Вскорости вдова умерла... Девчоночка по ней осталась, братья вдовины наехали — из наших были, толвуйские. Хоромишки продали... Девушку зовут к матерней родне — та к этой кинулась — скрытницей-то которая соделалась потом... Не знаю, как звать...

¹ П а д у н — водопад (диалектн.).

Знал, да забыл! «Вот, мол, твои деньги, по уговору, да зеньчуг-то отдай — мамина, мол, память, едина девичья украса!» Д та — и ведать, мол, не ведаю, чегой-то ты, девушка, верно, заплуталась, красная?

Вот ведь кака... свята!

Девушка плачем не плакала, крыком не кричала, а только словом сказала: «Пади тебе бел-окатист зеньчуг на глаза твои бесстыжие, точить тебе мои слезы — не выплакать на том и на этом свете!» Повернулась — да и со двора вон!

Попали сиротские слова богу в уши!

Не отмолит скрытница сиротской жалобы.

А сиротка та ничего... Замуж вышла, ребята у нее такие справные поднялись. Жалковала, что нарядов не сберегла, да нонь не больно надо.

Классовая бдительность

Шли годы,, уж я матёрой был, Совершился поворот жизни к лучшему.

...Нунь Петрозаводск, почитай, весь каменный. А поднимался он в первые годы Советской власти из дерева!

Поработано и у меня в Петрозаводске!

Дом крестьянина — эки хоромы боярские! — наша заонежска артель делала! Теперь там филар

мония — песня, с пляской живут!

Раз — не в двадцатом ли годе? — начальство интересуется:

«Надо бы фатеру отремонтировать хорошо... Можете ли?» — «Худо не умеем, а хорошо, может, и выйдет!»

Фатера большая, не худая. Только давно в ней люди не жили. Работы много.

Вот пол перебрали, плинтуса сменили; подоконья тоже нать новые — капусту на них рубили, что ли? Все искромсаны!

Ну, ничего, делаем помаленьку! Уж кончали — двое пришли — по-фински, слышно, говорят либо по-карельски; в сторонке встали, меж собой разговор у их. Тут машина подошла — видим, вещи привезли. Мы вышли помочь таскать...

Один у нас —пудожский был мужик — ящик нес, нес по лестнице, да и умаялся — тяжело, видать! Сгрохотнул его на пол. Да в сердцах: эх, так, мол, и рас-так! Только буржуев поразогнали, опять какой-то с багажа-ми... Что добра-то у него! Видать, мануфактура!

Я ему на финнов-то киваю — чего, мол, при людях некультурно ругаешься. А он рукой махнул: они по-нашему не понимают!

А финн-то улыбается, — да другому по-русски и говорит:

— Что же, Эдуард Александрович, вот товарищ сомневается... Что-то у тебя и вправду багажа многовато. Ну-ка открой, поглядим твою мануфактуру!

Пудожский мужичок виду не показывает, хорохорится:

— Ну-ну, поглядим! А как жа!

Который Эдуард Александрович, в усы усмехнулся, топоренко у пудожского налима из рук вы-нял, крышку у ящика сковырнул — обнаружился полный ящик книг.

— Э, мало ли! А что в другом?

Другой тем же манером открывает, и третий!

До этого случая я враз столько книг николи не видал.

Пудожский-то верхнюю книгу с ящика берет, по складам читает:

— «Ленин»...

Эдуард Александрович нам объясняет:

— Трудную работу мне доверили — верховодить в первом Карельском ревкоме! Вот для смелости книг-то себе и навез — ведь я здесь жить буду! Чуть что — с Лениным посоветуюсь — в книгах обо всем есть! — И серьезно так: — А пролетарской бдительности не теряйте. Пригодится!

7