Вокруг света 1971-09, страница 46

Вокруг света 1971-09, страница 46

— Я вырос в Емтланде, — продолжал я. — Снег, лед и моро^ мне привычны, и я ходил выше границы леса больше, чем Фритьоф Нансен перед его знаменитым лыжным переходом через материковые льды Гренландии восемь лет назад.

После этого надолго воцарилась тишина. Андре не отрывал от меня вдумчивого взгляда.

На стене позади него висела маленькая картина под стеклом, в узкой черной рамке. Большая толпа, воздушный шар, здание с башенкой.

— Первый полет аэростата в Швеции, — сказал Андре. — Он состоялся в сентябре 1784 года, шар сконструировали барон Сильверъельм и профессор Вильке.

— Присутствовали Густав Третий и кронпринц, — добавил я. — Но последний трос перерезала королева. Шар приземлился где-то в шхерах, кажется, на острове Вермдэ. Пассажиром была кошка, она убежала в лес, и ее потом так и не нашли.

— Я купил этот рисунок в маленькой книжной лавке на Вестерлонггатан, — объяснил Андре. — Шар был водородный.

Я собрался с духом и возразил:

— Это не рисунок. Это гравюра. Многие приписывают ее Элиасу Мартину.

Андре неотступно глядел на меня.

— У господина главного инженера, наверно, есть из кого выбирать после того, как доктор Экхольм вышел из игры.

Он оторвал от меня взгляд, открыл дверцу левой тумбы стола, выдвинул ящик, достал из него папки, положил на стол перед собой и принялся их перелистывать.

— Пять докторов философии, — сказал он, — плюс один профессор, итого шесть гуманитариев. Пять офицеров разных родов войск — артиллеристы, инфантеристы, моряки. Два инженера, а с вами три, инженер Френкель. Один капитан торгового флота, один лесничий. Да еще несколько иностранцев. Но ведь речь как-никак идет о шведском аэростате, и экипаж должен быть шведским.

— Разумеется, — согласился я.

Андре аккуратно сложил письма и папки и снова убрал их в ящик левой тумбы.

Я был рад отдохнуть немного от его испытующего, придирчивого взгляда.

— Вы интересуетесь литературой? — сказал он.

— Немного.

— Занимаетесь живописью?

— Нет.

— Музицируете?

— Никогда не пробовал.

— Я побаиваюсь всех этих беллетристов, — сказал он. — Им нечего делать на полюсе.

Мы молча дошли до кафе «Оперное», хам нас встретил чрезвычайно учтивый и предупредительный метрдотель.

— На улице холодно, — сказал он, — а здесь, в погребке, и вовсе чистая Арктика. Недавно пришел барон Норденшёльд, теперь вот господин главный инженер.

В самом деле, за одним из столиков обедал Адольф Норденшёльд в обществе молодой дамы и офицера.

Норденшёльд встал, они с Андре подошли друг к другу и сердечно поздоровались. Стоя посреди зала, они продолжали беседовать. Прочие посетители открыто или тайком посматривали на двух знаменитостей. Разговор велся вполголоса, но я об

ратил внимание на финляндский акцент Норден-шёльда и лишний раз всномнил, что человек, который на шведском судне, под шведским флагом победил льды Северо-Восточного прохода, родился и вырос в Гельсингфорсе как финляндский и российский гражданин.

Метрдотель помешкал, потом подвел меня к столику на двоих. На мне был серый повседневный костюм, и я не побрился. Я впервые попал в кафе «Оперное».

Профессор Норденшёльд возвратился на свое место, и Андре сел рядом со мной.

— Я только что говорил вам, что всем этим беллетристам нечего делать на Северном полюсе, — оказал он. — Пожалуй, стоит уточнить свою мысль. Кое-кто упорно твердит, что Андре пень, закоснелый инженер и техник. Андре никогда не читает стихов. Андре не выносит музыки. Если он и заходит в оперу, то лишь затем, чтобы найти пороки •в механизмах сцены. Если Андре покупает роман, то затем, чтобы подыскать новые примеры того, как индустриализм повлиял на речь. Если он посещает вернисаж, на следующий день в скандальной хронике можно прочесть, что Андре на выставке тщетно искал чертежи новых сепараторов, турбин, электромоторов и геодезических инструментов. Кое-кто считает, что творческое воображение может проявляться только в литературе, живописи и музыке. Но кто из поэтов или живописцев обладал такой фантазией, мечтал так, как Иоганн Кеплер, или Галилей, или Ньютон, или Польхем, или Пастер?

— Или Норденшёльд, — добавил я.

— Трудно назвать человека, который сыграл бы в моей жизни такую роль, как Норденшёльд, — подхватил Андре. — Без его поддержки, без его содействия в Академии наук не было бы моей экспедиции.

Я отнюдь не презираю поэтов, художников и композиторов, — продолжал он. — Я далек от того, чтобы недооценивать их значение. Но иногда, нет, часто их занятия напоминают мне своего рода филателию. Почтовая марка может быть использована для предназначенной ей цели только один раз. Четыре года назад Британский музей в Лондоне получил по завещанию несколько килограммов погашенных марок, собранных неким джентльменом по фамилии Таплинг. Коллекция была оценена в два миллиона шведских крон. Мнимая ценность. Фикция.

Андре заказал омары, четыре маленькие порции омаров, свежего ржаного хлеба и белого вина. Я весь день не ел ничего горячего и предпочел бы расправиться с котлетой или добрым куском говядины.

— Два миллиона крон, — заметил я. — С двумя миллионами крон в банке Нансен мог бы снарядить четыре экспедиции, четыре раза вмерзнуть в дрейфующие льды полярного бассейна.

Я не привык есть омары в обществе и старательно подражал Андре, глядя, как он разбивает панцири и высасывает мясо.

Мы сидели рядом, а не напротив друг друга.

Андре поднял свой бокал.

— И на эти же деньги можно было бы снарядить от десяти до пятнадцати воздушных экспедиций на Северный полюс, — сказал он.

— Я никогда не собирал марки, — ответил я.

Андре улыбнулся во второй раз за этот день. Он

откинулся назад, поднял брови, и суровые складки вокруг его рта разгладились. На усах поблескивала капелька вина.

43