Вокруг света 1985-08, страница 17

кажется соленым. Вода бесконечная и вокруг, а черный борт лодки влажно, маслянисто блестит, испаряя мокрые пятна. Командир мнет в пальцах сигарету, а кончики его светлых волос вздрагивают от ветра. Командир молчит и, сощурившись, смотрит на солнце. Потом, облизнув сухие потрескавшиеся губы, неторопливо зажигает спичку и долго, тщательно затягивается. Я говорю:

— Пусто как.

Он смотрит на меня, будто в горизонт с мостика, и, как обычно глухо, отвечает:

— Иногда и в городе пусто. В море зато все проще и понятнее.

Мы молчим, и постепенно на мостике, теснясь и наступая друг другу на ноги, собираются люди. Через какое-то время они уступают место новым людям и уходят вниз, в лодку — все идет своим чередом, по раз и навсегда установленному распорядку-

Мы шли уже полным ходом, и за лодкой, раздваиваясь, вскипал белый пенный след. Заступил на вахту Игорь. Командир еще стоял на мостике, а я, облокотившись на бортик, рассматривал огромное скопище медуз, которое лодка рассекла надвое. Вдруг командир склонился к микрофону:

— Штурман, сколько до берега?

— Двадцать миль! — быстро ответил штурман из глубины лодки, и ь его голосе послышалось удивление.

— Есть, штурман,— командир тронул меня за плечо.— Смотрите...

На сгибе бортика сидела стрекоза. Обычная, серая, с выпуклыми глазами. Ее крылья трепетали от ветра.

— Ну и что? — сказал я.— Стре-

кОЪа.

Командир повернулся к Игорк>:

— Мы как-то возвращались в базу, правда, в других морях это было. Идем ь надводном положении и, что называется, посередине моря. Я на мостике стоял, как ты сейчас. Ветер, дождь, качает. И вдруг — стая синиц с неба. Облепили лодку — и ни с места. Видно, из последних сил летели. Так мы их собирать начали, растащили по каютам. Они мокрые, но теплые— живые... За время плавания как-то грубеешь, а тут — живые и беззащитные, ну... ты понимаешь. Даже совет собрали в кают-компании ьо главе с врачом — чем кормить синиц? В общем, накрошили им крупы, крошек. Отогрелись они постепенно, расшевелились и... защебетали. Очень это странное ощущение — когда в лодке синицы щебечут. А потом мы их выпустили с мостика. Каждый своих...

— Мостик, через пя»ь минут очередной сеанс связи!

— Есть! — отозвался Игорь.

А когда мы остались с ним вдвоем, и я спросил его, сколько командир плавает, Игорь ответил:

— Да лет пятнадцать уже. Насмотрелся он... всякого.

В базу мы придем ночью. Теперь это известно в точности, потому что так сказал командир. Я думал, сразу начнутся разговоры о возвращении, о городе, но — ни слова. Ритмичная лодочная жизнь продолжалась четко, ровно, подобно ходу корабельных часов, которые висели в кают-компании. Но все же было заметно, что ощущение возвращения вселилось в каждого человека: матросы яростно и как-то весело драили и без того блестевшие поручни люков и втирали ветошь так, что казалось, вот-вот пойдет дым.

Я пришел в каюту и, повинуясь явному желанию убыстрить течение времени, открыл старый, без обложки журнал, решив прочесть что-нибудь.

— Простите...

В каюту протиснулся Пояркин.

— Вот. Вы это забыли на мостике.— В его голосе звучало недовольство, и он положил на столик мой толстый блокнот. Я торопливо извинился, и Пояркин уже повернулся, чтобы выйти, но мне вдруг захотелось познакомиться поближе с этим «вечно серьезным», как сказал о нем Игорь, матросом и отличным комсомольцем. Я быстро спросил:

— Вы случаем не москвич?..

— Из Узбекистана я.— Пояркин, повернувшись, остановился у двери.

— Да вы садитесь.

Он неторопливо опустился на раскладной стульчик у стола, посмотрел сдержанно и настороженно. Я тут же спросил₍ что он делал до призыва в армию, и Пояркин ровным голосом сказал, что работал на стройке бетонщиком. Потом ответил, что после службы собирается пойти в мореходку. Говорил он уверенно, основательно, будто уже давно и наперед решил всю жизнь.

— А первое погр ужение? — Мне все же хотелось его разговорить.— Ведь запомнилось?

— Интересно,— ответил Пояркин.

— И все?

— И все.

Мне вспомнилось, как старпом, рассказывая о службе подводников, говорил, что иногда матросы получают за раз по тридцать-сорок писем, когда возвращаются на берег из длительных плаваний. «Бывало, идешь по лодке,— говорил старпом,— везде читают. Даже внимания не обращаешь, если не поприветствуют. Одни, смотришь, грустят, другие, как во сне, улыбаются...»

Тогда я спросил Пояркина:

— А... как родителям про первое погружение написал?

— Так и написал: мол, погрузился. Здоровье — нормальное. Не простудился. А что им еще писать?..

— А своей девушке ты тоже про здоровье пишешь?

Пояркин, не мигая, посмотрел мне в глаза, потом на его лице появилось изумление. Он ответил медленно:

— А кто вам про нее сказал?

Я молчал, а он заговорил уже сам:

— Ну и вопросы у вас! Нет, мне это нравится! — Пояркин по-мальчи-шески хмыкнул.— Сначала я ей написал, что нам выдали рабочее платье, а она в другом письме, отвечает: «Как платье?!» Не поняла! Ну так ведь женщина! — Он заулыбался.— А потом я ей про новые слова написал, так она ответила, что теперь носки всегда будет звать «карасями», так, мол, точнее...

— Какими «карасями»? — настала моя очередь удивляться.

— Как же?! На гражданке табурет — табуретом называется, а на флоте — «банка». Веник — «голяк». Таз — «обрез». Половник — «чумичка», ну а носки — «караси». Что, не точно?

И вслед за мной повторил:

— Вот и я говорю — еще как точно.

— А почему в мореходку-то решил?

— А я считаю, до тридцати пяти надо ездить. Потом осесть. Дом, хозяйство, все такое, но чтобы не засосало... Я вообще простор люблю. Вот у моего знакомого есть знакомый, который все имеет. Машина у него, мебель, телевизор, магнитофоны, кушает плотно, мучается, когда надо выбрать, где отдыхать будет лето. И все жалуется: и работать ему скучно, и просыпаться ему скучно. А потому, что живет тесно. И мебель у него всегда в чехлах, говорит — целее будет. Его бы в море на годик вместе с его мебелью, так перестал бы скучать. Ведь в море выйдешь, и все ясно...

— А что ясно-то?

— А все! — Он помолчал и добавил.— Экипаж.— И посмотрел на меня так, будто ответил на все вопросы сразу и даже на те, которые я еще собирался задать.

Пояркин встал:

— Пойду я. Мне на вахту через десять минут заступать...

Он вышел, и тут я вспомнил, что не спросил его о гитаре, ведь, может быть, это Пояркин пел тогда про корабли? Я резко распахнул дверь:

— Пояркин!

Но его уже не было.

Ночь лежала над морем. Берег угадывался неровной линией дрожащих огней, и казалось, что их раскачивает ветер.

Мы же совсем недавно уходили от берега в море. Или очень давно?

Потом мы шли с командиром по пирсу. И бетон под ногами был странно устойчивым. Послышался топот, я оглянулся. От нашей лодки надвигался строй матросов. Мы отошли в сторону, чтобы их пропустить. В темноте замелькали лица, и одно я узнал сразу: Пояркин. И снова вспомнил, что забыл спросить его, кто пел тогда про корабли...

15