Вокруг света 1994-05, страница 35

нами с багром в руках в сапогах оказался перепутанный крепыш — Ваня Огурец, которому все кричали: «Отчего у тебя фамилия зеленая Огурец, а физиономия красная, как помидор?» На этот раз лицо у него было бледным, перепуганным, но радостным: «Живы! Живы!»

Мы выбрались на берег, к костру, сбросили с себя робы и, как индеицы — только в трусах, стали выплясывать у костра дикие танцы. Но согреться было невозможно. Мы схватили с соседней баржи по огромному мешку с сахаром — ив трусах, с мешками на плечах, затрусили босиком по берегу Ледовитого океана...

Наконец согрелись, уселись на бревне у костра сушить робы, и тут приятель, с которым мы только что тонули, стал тихо хохотать.

Я приставил к виску палец, повернул его и спросил:

— Ты что там, свинтился?

— Не-а, — засмеялся приятель. — Я там чуть от хохота не потонул.

— Это с чего же?

— А смотрел, как ты стараешься вынырнуть. Штаны у тебя сзади надулись, как воздушный шар. Голова вниз, а шар вверх! Карикатура! — и он залился на всю тундру.

— Ладно, — сказал я. — В следующий раз я с берега буду смотреть, как это у тебя получается: голова вниз, а шар вверх, вот тогда нарисую...

Пока я рассказывал, Константин Федотович, посмеиваясь, несколькораз пробежался по кабинету, а потом сказал:

— Не валяйте дурака! Идите и садитесь писать книгу. Веселую книгу.

— Какую веселую, — удивился я. — Я когда все вспоминаю, у меня по спине ледяные мурашки лапками топочут. Тут ведь настоящая трагедия!

— Э, молодость! — засмеялся Пискунов.—Иногда бывает так, что самое трагическое оказывается самым смешным. Идите и думайте. Думайте и пишите!

Но писать пока что я не стал, а вернулся во Владивосток и скоро отправился в новое плавание через Тихий океан, на Кубу.

Мы прошли полосу холодного, густого тумана, а там наступила такая жара, что хотелось содрать с себя собственную шкуру—

Океан. Синева. Не видно, где кончается вода и начинается небо. И чудеса. То из-под борта, как тысячи самолетиков, вылетят летучие рыбы. То выставит из воды голову гигантская черепаха. То рыщут нахальные акулы. То летят, как ракеты, за бортом дельфины и кажется, умчатся к ярким тропическим созвездиям...

И всегда к вечеру клубятся тропические цветные облака, а из каждого облака свой дождь... Кто-то мылится, кто-то, прыгая, моется под дождем.

Только в такую веселую пору очень ржавеет палуба. И чтобы судно не проржавело, как старая консервная банка, работай, матрос, отбивай и очищай до блеска ржавчину, покрывай палубу алым суриком, крась палубной краской!

Работаем мы, бывало, с другом Юрой, красим, красим, наконец он кричит: «Перекур!» — и плюхается на то самое место, которое недавно выкрасил... А еще через пять минут начинаешь его отдирать от палубы вместе с брюками. Команда хохочет, а он, поддергивая брюки, как Чаплин, вздыхает:

— Над чем смеетесь! Человек, можно сказать, в трагедию влип, а им смех. Вот хотите, я вам расскажу по-настоящему смешную историю?

И крепколобый, с головой, похожей на солнечное крупное алма-атинское яблоко, Юра с усмешкой начинает:

— Пришел я наниматься матросом в дальневосточное пароходство. Выписал мне инспектор направление, «Вот, — говорит, — бери, беги в порт на пароход и отправляйся в Арктику».

Примчался я в порт. Вижу, грузят один пароход, второй, третий. А моего парохода нет. Пошел обратно, краны гудят, грохочут, грузят один пароход, второй, третий, а моего — нет. Неужели, думаю, надо мной подшутили!

Посмотрел на море, вдаль. Вижу на рейде пароход. Мой! Стою и думаю: «Как же я к нему добираться буду? Как Христос, что ли, босиком по воде?»

А тут подваливает к причалу катер, выскакивает из рубки матрос, зовет:

— Садитесь, ваше превосходительство. Мигом доставим!

Доставили меня на пароход, забрался я по старому трапу на палубу. Подошел боцман, прочитал направление, спрашивает:

— Матросом?

— Матросом!

3 «Вокруг света» №5

— В Арктику?

— В Арктику!

— Ну ладно! — говорит. Протянул мне новенький штормтрап — с деревянными ступеньками — балясинами. — Вывешивай! Сейчас вернется с берега капитан, поднимется по новенькому трапу, снимемся с якоря и пойдем в Арктику.

Стал я привязывать штормтрап. Закрепил один конец, затянул другой — бантиком. «Потом, — думаю, — закреплю потуже». А тут новые друзья зовут:

— Иди сюда, покурим, про жизнь поговорим.

Подошел я к ним, заговорился. Стоим, дымки пускаем,

про жизнь говорим.

Вдруг вижу: подваливает к борту буксир, стоит на носу громадный капитан. Капитан — прыг на штормтрап, а трап

— фьюить и в воду! Вынырнул капитан, а его балясина по лбу — бац! Вынырнул снова, а его следующая — шлеп!

Вытащили кое-как капитана. Бежит он по палубе, течет с него вода, а на лбу растет шишка. А я стою ни жив ни мертв и думаю: «Ну вот и все, кончилось твое плавание!»

Через несколько минут ко мне трусит боцман, шипит:

— Давай к капитану...

Иду я к капитану, а нош у меня звенят, как цимбалы. Открыл дверь, смотрю, бегает капитан по каюте в пижаме, потирает ладонью шишку. Увидел меня, остановился и как забасит:

— Ты что это, дурь такая, убить меня захотел?

— Да нет, — говорю, — совсем не хотел...

— Ты что это, дрянной человек, захотел опозорить меня перед всем Тихоокеанским флотом?

— Честное слово, — говорю, — не хотел позорить!

— Ну ладно, — вздохнул капитан, — раз не хотел, на первый раз прощаю, а в следующий раз сам тебе такую гулю наварю — ни мать, ни бабка не узнают! Марш на палубу! В Арктику идем!

Слушая эту историю, я вспоминал Константина Федотовича и думал: теперь-то, кажется, я напишу книгу — и веселую и трагическую! Тем более историй хватало: шли мы по тропическим морям. Ночами сверкали воетэуг гигантские тропические молнии, шлепались на палубу летучие рыбы, а под тентом, где собиралась команда, истории сменяли одна другую — и грустные, и веселые. Да и с нами происходили порой сногсшибательные истории. Только записывай. Да все не было времени.

Вернулся я во Владивосток и летом повез семью в пионерский лагерь — на полуостров. На рейдовом катере. Шли хорошо. Только кое-кто из команды, против правил, был на катере навеселе.

— Что вы делаете, ребята? На палубе люди, — сказал я. — Не было б беды.

— Ничего, — ответили матросы, — мы дело знаем!

Подошли к берегу, § там уже на причале народ волнуется, катера ждет.

Соскочил я на берег, набросил на кнехт причальный конец и вдруг вижу: катер неправильно к причалу прижимает. Трос натянулся, вот-вот лопнет.

— Что вы делаете? — кричу. Не слышат.

Хотел я упасть на причал, чтобы трос пролетел надо мной, но краем глаза заметил: прямо за мной стоит бабуля и два мальчугана. Не то что сообразил, а почувствовал, как их может смертельно шибануть, и только успел собраться в комок, как тут же всем телом услышал удар! Хрясть! А кругом закричали:

— Ой, ои! Убило! Убило! — Это про меня.

Я только посмотрел под ноги: лежит моя половина или нет — и зашатался. Хотел было упасть, но подумал, упаду

— умру. А дойду до конца причала — буду жить. И пошел. Дошел, а там уже довезли меня до Владивостока, загипсовали всего, как скульптуру, только пальцы руки наружу. И появилось у меня свободное время.

А тут еще в скором времени сорвался ночью с океана тайфун, загрохотали волны. Затрещали вырванные с корнем деревья. Грохнули в воздухе сорванные с домов крыши, заскрежетал по стеклам песок. Мир переворачивался вверх дном. А мои сыновья забрались ко мне в кровать и, забыв обо всем, хохотали и сияли, как два солнышка, потому что я рассказывал им многие морские истории и видел, как все страхи становятся смешными, и уже точно знал, что завтра высвобожу из гипса руку и сяду за веселую книгу для мальчишек — про такого же, как они, человека, которому очень хочется в море, который светится от радости и доброты, и фамилия его поэтому будет Солнышкин.

Так и поплыл мой Солнышкин по своим морям-океанам, не зная, что в это время странствует где-то по своим морям, сквозь свои печали и радости настоящий матрос Солнышкин, которому доведется стать капитаном...

зз

I