Костёр 1972-02, страница 39

Махновец¹' из Теревсата

Еще несколько лет после революции цирки, в особенности в провинции, оставались в частных руках. Но бесправные в прошлом «циркачи» обрели голос и о прежней бездушной эксплуатации не могло быть и речи. Директорам-хозяевам приходилось сильно сбавлять тон.

В 1919 году Ленин подписал декрет, по которому театры и цирки становились государственными. Но перед тем как передать цирки государству, прежние хозяева вывозили из них и костюмы, и реквизит, снимали бархатные портьеры и драпировку, оставляя только заброшенные помещения. Привести же эти помещения в порядок не было средств. Порой артисты не знали, как выходить на публику в своих потрепанных, обносившихся костюмах.

Особенно сложно было работать в первые годы революции на Украине, где власть не раз переходила из рук в руки. В Киеве, например, до окончательной победы Советов власть сменялась тринадцать раз. Кого только я не повидал в те годы на киевских улицах: кайзеровских офицеров в черных лакированных касках с шишаками (наподобие тех, какими сейчас украшают верхушку новогодних елок), петлюровских чубатых полупьяных конников, «синежупанников» Центральной Рады, лощеных белогвардейцев...

Приход этих властей сопровождался арестами, виселицами и расстрелами. Жители прятались по домам. Цирку же доставалось особо. Нередко во время представления в зале слышались выстрелы. Кто в кого стрелял или это являлось попросту выражением восторга, было не понять.

Унизительные, тяжелые дни. Артисты лишились заработка. Чтобы не умереть с голоду, стали выступать где попало, нередко устремлялись в близлежащие села, там иногда удавалось разжиться продуктами.

Часто, приехав в какое-нибудь селение, мы не знали, под какой оно сейчас властью.

В те дни произошла со мной история, которая теперь может показаться только забавной, а тогда могла закончиться печально.

Дело было так. Мы выступали в маленьком городке неподалеку от Киева. Представление кончилось, и я отправился в одно село, где, по словам местных жителей, возможно было купить продукты на деньги. Я полагал, что чем дальше заберусь, тем больше надежды на успех. Ведь есть же, наверно, думал я, такие села, которых ничего не коснулось.

На попутных повозках и арбах, в которых были впряжены волы, добрался я в конце концов до нужного мне села и вот шагаю по единственной его улице, мимо низеньких, густо побеленных мазанок под соломенными крышами. Стены многих хат увиты зеленью, сады источают медовый аромат. Вечереет. Синева неба сгустилась, верхушки пирамидальных тополей зажглись багрянцем. Словом — благодать.

Я шел по дороге в преотличном настроении, выбирая домик похозяйственней, надеясь приобрести там сала и муки, а повезет, так и яиц.

И вдруг я чуть не свалился от сильного толчка: кто-то сильно сжал мне плечо. С другой стороны сейчас же схватили за руку. Не успел я обернуться, как почувствовал, что в спину мне уперлась какая-то палка. Не трудно было догадаться, что это ружейное дуло.

— Не вертеться! — скомандовал сзади молодой голос. — Ни с места!..

— Нехай только попробует сигануть, я его зараз шлепну, — сказал кто-то другой. — Куда его, Павло?

— В штаб его представить, — распорядился невидимый мной Павло. — Шагай прямо.

Радужное настроение мгновенно испарилось. Вот тебе и тихое село!.. Чего доброго, и в самом деле возьмут и шлепнут. Хоть бы узнать, кто меня ведет...

Молодой голос сказал:

— Побачь, яки у него щиблеты. В городе с кого хиба снял...

— Махновец, поди. Они все ворюги, — заключил тот, которого звали Павлом. — В штабе допытають.

И для убедительности он лишний раз ткнул меня дулом между лопаток.

Так мы дошли до небольшой хатки. Тут меня втолкнули в дверь.

В тесной сумеречной комнатке за столом сидели трое. Один в кожанке с маузером на боку. Ворот кожанки открыт, под ним флотская тельняшка.

— Ось, товарищ комиссар, поймали. По расположению шел, все чегой-то выглядывал.

Это сказал Павло — здоровенный детина в затасканной солдатской гимнастерке и с кавалерийским карабином в руках.

«Товарищ комиссар!» У меня отлегло от сердца. Свои, красные. Ну с этими-то как-нибудь объяснюсь. Я сунул руку в карман, чтобы вытащить документы, и обомлел: никаких документов со мной не было.

— Кто таков и откуда? — грозно спросил тот, кого называли комиссаром.

— Я артист, — говорю.

Все, кто был в хатке, засмеялись:

— Бачили мы таких артистов...

— Прекратить! Что за артист? — комиссар остановил расшумевшихся.

— Из цирка, — отвечаю. — Артист цирка.

— Документы!

— В Киеве оставил.

— Так, понятно... — угрожающе проговорил комиссар. — Веди протокол, Чепуренко.

— Да чего с ним чикаться, по щиблетам видать, что за птица, — сказал Павло. — Махновец!

— Я, товарищи, не махновец. Я артист революционного цирка, — волнуясь, стал доказывать я. — Меня за продуктами сюда послали.

— Что за артист?

— Акробат и эквилибрист.

— А может — анархист?

Снова все засмеялись.

— Помолчи, Павло! — комиссар глядел в мою сторону, положив руку на деревянный футляр маузера. — Чем вы сможете доказать, что вы действительно артист?

— Нехай изобразит что-нибудь...

— Можете? — переспросил комиссар.

— Могу, — ответил я. — Только не здесь.

— Это почему же?

— Потолок слишком низкий.

— Дело, — согласился комиссар. — Айда на улицу.

Допрос был временно прекращен. Меня вывели в

сад на дорожку.

Вслед за конвоирами и комиссаром на крылечке появились и все остальные.

— Минутку! — предупредил я и снял пиджак. Затем с места разбежался по дорожке, крутанул в воздухе сальто и замер у крыльца. Тут же сделал стойку на руках и прошелся колесом вдоль всей дорожки, поднимая пыль и глотая ее.

— Во, здорово! — искренне восхитился Павло.

— А теперь принесите табуретку и стул, — скомандовал я.

Молоденький красноармеец притащил из хаты то и другое.

Я установил табуретку на крыльце, поставил на нее двумя задними ногами стул и, усевшись на него, стал балансировать, чуть раскачиваясь и делая вид, что читаю воображаемую газету и курю.

— И верно — артист! — согласился тот, что принимал меня за анархиста.

©