Костёр 1977-09, страница 14краешек другого стула и заглянула в глаза артистке. — Нам бы с тобой в другой картине сниматься,— вдруг сказала Вера. — В какой-нибудь веселой и смешной. А эта... такая трудная. Мы с тобой, наверное, делаем все неправильно. — Наверное, — согласилась Инга. — А вы знаете, как правильно? — Это знаешь ты. — Я? — Ты будешь играть правильно, а я пойду за тобой. — Я не артистка. — Ты — не артистка. И я хочу тоже перестать быть артисткой, понимаешь? — сказала Вера. — Инга, ты когда-нибудь болела сильно? — Я даже лежала в больнице. — А что делала твоя мама? — Мама?.. Она стояла под окном. - Ты откуда знала? Ты же не вставала с постели? — Я чувствовала, вот и все... Но один раз я решила проверить: может быть, мне кажется, что она стоит? Было уже поздно. Все спали. Горела синяя лампочка. Я встала и чуть не упала... — Она была там? — Она не могла меня обмануть... моя мама. Она стояла! И тогда мне стало ее жаль. Я хотела закричать: «Иди домой!» Но все спали. И окна были закрыты. Я лежала всю ночь и шептала: «Мама, иди домой!» Может быть, она услышит и пойдет? Ей холодно, она устала... Утром я снова выглянула в окно. — Она стояла. — Откуда вы знаете? — Большие темные глаза уставились на актрису.— Откуда? — Я бы тоже стояла всю ночь. — Правда? Вся группа толпилась за дверью, и все приставали к режиссеру. — Долго мы их будем ждать? — Время идет! Скоро конец смены, а ни одного метра не отсняли! — Может быть, поторопить их? — Нет! Карелин стоял у двери, готовый преградить путь каждому, кто попытается проникнуть в павильон. — Вы ничего не понимаете, — говорил он. — Может быть, сейчас решается судьба фильма. Потом тяжелая дверь павильона медленно открылась. Инга сказала: — Мы готовы. И сразу же хлынули внутрь, заняли свои места, и сразу — аппараты, осветительные приборы нацелились на маленький островок, где было только два человека — Инга и Вера, и никто больше не смел вступить на их остров. — Будем снимать, — тихо сказал Карелин. — Внимание! Мотор! И тогда Инга направилась к своей «маме». Она шла медленно, нерешительно, словно под ногами был не пол, а хрупкий, еще не устоявшийся ледок, который мог треснуть. Инга подошла к Вере, легонько боднула ее в плечо и стала тереться об него лбом. Плечо было мягким и теплым, почти таким, как у мамы. И пахло оно чем-то привычным и родным. Инга не слышала, как жужжит пчелиный рой, она забыла, что стоит на маленьком пятачке, к которому прикованы взгляды множества людей. Забыла, где она и что происходит. — Мама... — прошептала девочка. Наверное, никто не услышал этого слова. Но оно, столько времени не срывавшееся с ее губ, заполнило собой весь мир. — Мама... — шептала девочка и все терлась о теплое плечо и вдыхала его запах. Когда Инга была маленькой, она не говорила: «Пошел дождь». «Начались точки», — говорила Инга. Точки появлялись на стекле, на сером асфальте, на черепице соседней крыши. Точки летели с неба — множество маленьких точек. А потом точки исчезали и появлялись потоки. Мостовые превращались в черные реки, по которым, разбрызгивая воду, плыли машины, троллейбусы, трамваи. Безмолвные крыши начинали греметь. Но все начиналось с точек. Маленькая Инга любила поспать. Отец успевал уйти на работу, а она все спала. И тогда мама будила ее бабушкиной присказкой: «Ранние птички зобик набивают, а поздние только глазки открывают...» Инга была поздней птичкой. Летом Инга с мамой уезжала к бабушке в деревню, на берег большого озера, в котором водились угри. Инга называла их ужами, а себя — Королевой ужей. Это мама рассказывала ей сказку про Королеву ужей. А маме когда-то рассказывала бабушка. Вообще жизнь в деревне во многом походила на сказку. В поле росла горящая трава — неопалимая купина, а под окном стояла береза, которая ночью так сильно пахла, что Инга находила ее в темноте, по запаху. Рядом с бабушкиным домом жил старый-престарый плотник. Он учил Ингу пилить. — Тяни пилу до конца, — приговаривал он. — Чтобы все зубья сыты были. Пила казалась Инге худой и голодной. И сколько ни пилила — никак не могла насытиться. Еще сосед-плотник любил приговаривать: — Помирать буду — всем прощу. Только еловому сучку не прощу! «За что он так рассердился на еловый сучок?»— думала Инга. В середине лета она с мамой ходила в поле слушать, как поет рожь. Они ждали, когда поднимется ветер и каждый стебелек превратится в струну. Струна-стебелек звенела тихо-тихо. . 12
|