Костёр 1977-09, страница 14

Костёр 1977-09, страница 14

краешек другого стула и заглянула в глаза артистке.

— Нам бы с тобой в другой картине сниматься,— вдруг сказала Вера. — В какой-нибудь веселой и смешной. А эта... такая трудная. Мы с тобой, наверное, делаем все неправильно.

— Наверное, — согласилась Инга. — А вы знаете, как правильно?

— Это знаешь ты.

— Я?

— Ты будешь играть правильно, а я пойду за тобой.

— Я не артистка.

— Ты — не артистка. И я хочу тоже перестать быть артисткой, понимаешь? — сказала Вера. — Инга, ты когда-нибудь болела сильно?

— Я даже лежала в больнице.

— А что делала твоя мама?

— Мама?.. Она стояла под окном.

- Ты откуда знала? Ты же не вставала с постели?

— Я чувствовала, вот и все... Но один раз я решила проверить: может быть, мне кажется, что она стоит? Было уже поздно. Все спали. Горела синяя лампочка. Я встала и чуть не упала...

— Она была там?

— Она не могла меня обмануть... моя мама. Она стояла! И тогда мне стало ее жаль. Я хотела закричать: «Иди домой!» Но все спали. И окна были закрыты. Я лежала всю ночь и шептала: «Мама, иди домой!» Может быть, она услышит и пойдет? Ей холодно, она устала... Утром я снова выглянула в окно.

— Она стояла.

— Откуда вы знаете? — Большие темные глаза уставились на актрису.— Откуда?

— Я бы тоже стояла всю ночь.

— Правда?

Вся группа толпилась за дверью, и все приставали к режиссеру.

— Долго мы их будем ждать?

— Время идет! Скоро конец смены, а ни одного метра не отсняли!

— Может быть, поторопить их?

— Нет!

Карелин стоял у двери, готовый преградить путь каждому, кто попытается проникнуть в павильон.

— Вы ничего не понимаете, — говорил он. — Может быть, сейчас решается судьба фильма.

Потом тяжелая дверь павильона медленно открылась. Инга сказала:

— Мы готовы.

И сразу же хлынули внутрь, заняли свои места, и сразу — аппараты, осветительные приборы нацелились на маленький островок, где было только два человека — Инга и Вера, и никто больше не смел вступить на их остров.

— Будем снимать, — тихо сказал Карелин.

— Внимание! Мотор!

И тогда Инга направилась к своей «маме». Она шла медленно, нерешительно, словно под

ногами был не пол, а хрупкий, еще не устоявшийся ледок, который мог треснуть. Инга подошла к Вере, легонько боднула ее в плечо и стала тереться об него лбом. Плечо было мягким и теплым, почти таким, как у мамы. И пахло оно чем-то привычным и родным. Инга не слышала, как жужжит пчелиный рой, она забыла, что стоит на маленьком пятачке, к которому прикованы взгляды множества людей. Забыла, где она и что происходит.

— Мама... — прошептала девочка.

Наверное, никто не услышал этого слова.

Но оно, столько времени не срывавшееся с ее губ, заполнило собой весь мир.

— Мама... — шептала девочка и все терлась о теплое плечо и вдыхала его запах.

Когда Инга была маленькой, она не говорила: «Пошел дождь». «Начались точки», — говорила Инга.

Точки появлялись на стекле, на сером асфальте, на черепице соседней крыши. Точки летели с неба — множество маленьких точек. А потом точки исчезали и появлялись потоки. Мостовые превращались в черные реки, по которым, разбрызгивая воду, плыли машины, троллейбусы, трамваи. Безмолвные крыши начинали греметь.

Но все начиналось с точек.

Маленькая Инга любила поспать. Отец успевал уйти на работу, а она все спала. И тогда мама будила ее бабушкиной присказкой: «Ранние птички зобик набивают, а поздние только глазки открывают...»

Инга была поздней птичкой.

Летом Инга с мамой уезжала к бабушке в деревню, на берег большого озера, в котором водились угри. Инга называла их ужами, а себя — Королевой ужей. Это мама рассказывала ей сказку про Королеву ужей. А маме когда-то рассказывала бабушка. Вообще жизнь в деревне во многом походила на сказку. В поле росла горящая трава — неопалимая купина, а под окном стояла береза, которая ночью так сильно пахла, что Инга находила ее в темноте, по запаху.

Рядом с бабушкиным домом жил старый-престарый плотник. Он учил Ингу пилить.

— Тяни пилу до конца, — приговаривал он. — Чтобы все зубья сыты были.

Пила казалась Инге худой и голодной. И сколько ни пилила — никак не могла насытиться.

Еще сосед-плотник любил приговаривать:

— Помирать буду — всем прощу. Только еловому сучку не прощу!

«За что он так рассердился на еловый сучок?»— думала Инга.

В середине лета она с мамой ходила в поле слушать, как поет рожь. Они ждали, когда поднимется ветер и каждый стебелек превратится в струну. Струна-стебелек звенела тихо-тихо. .

12