Костёр 1977-11, страница 16

Пожар начался с кормы, где находился салон и офицерские каюты, обшитые ореховым деревом, но тушить его, когда ежеминутно новые снаряды прошивали необшитый броней корпус, было бессмысленно, и единственное, что позволял себе Частник, — это выносить из огня матросов и прятать их в нижних отсеках, куда пожар еще не проник и где холодные стенки остужали воздух.

Там же, в трюмах, ниже ватерлинии, среди раненых матросов нашли себе прибежище и офицеры-заложники. Однако как наивен он был, предполагая, что их присутствие хоть как-то повлияет на решения Чухнина и Мел-лер-Закомельского, какое там!.. Даже когда группа офицеров, выломав двери кают-компании и тяжело ранив часового, ворвалась на задний мостик и, прикрепив к фалу прихваченную со стола белую скатерть, подняла ее к нижней рее грот-мачты, даже после этого прицельный огонь по крейсеру не ослаб ни на йоту. В пылу боя Петр Петрович не сразу заметил, что происходит на корме, а когда наконец заметил, там уже решительно действовал Частник, сорвавший скатерть и выбросивший ее за борт. С самого начала это был не бой, а избиение, и, войдя в раж, убийцы теперь никак не могли остановиться — так колят ножами уже давно бездыханное тело садисты. Ни один морской бой ни в какие времена еще не знал такой жестокости, и поэтому, когда вдруг разом наступила оглушительная тишина, Шмидт отдал свой последний приказ: всем, кто может, покинуть крейсер. Отдал, потому что не было в нем уверенности, что, ворвавшись на корабль, каратели не завершат своего кровавого дела. И мысль о сыне тут стала главной.

Из-за дыма, густые черные клубы которого

Шмидт Петр Петрович

Они кричали, сгорая заживо. И вопли эти, человеческие, были громче выстрелов и пронзительнее воя снарядов. Пылающими головешками люди бросались в воду, в черном холоде ее искали облегчение, но находили все ту же смерть. И смерть, наверное, была желанной, потому что была мгновенной, и была облегчением и освобождением от мук. Если бы не сын Женя, которого он взял на «Очаков», чтобы каратели не выместили на мальчике всю свою злобу, если бы не это, не покинул бы он «Очаков», а принял бы смерть как единственно возможное продолжение той жизни, которой он жил в течение всего последнего месяца.

Он принял бы смерть добровольно, нашел бы ее, потому «что пока орудия броненосцев и фортов в пух и в прах разбивали новенький крейсер, пока сизыми дымными хризантемами распускались над его желтыми высокими трубами разрывы шрапнели, смерть не находила его, хотя все это время он был у нее на виду — на баке возле носового орудия или на мостике. Жив ли сын, ранен ли или сгорел уже, корчась в судорогах, — не знал он этого, и если когда, невзирая на хаос, взрывы и крики, вонзалась, леденя кровь, вдруг в сердце мысль о сыне, тут же гнал он ее прочь, потому что командир не имеет права думать о сыне, когда вокруг гибнут люди. Все одинаково близки ему были в этот час, всех любил он и всем желал выжить, но попытка свезти раненых на берег закончилась трагично — снаряды с «Ростислава» разнесли шлюпки с ранеными в щепки, и сразу стало ясно — пощады не будет!