Костёр 1983-04, страница 6

отказался. Тогда русалка превратила его в цветок и назвала этот цветок васильком.

— Все ясно, — сказал я. — Слышь, Генка, ты поосторожнее с русалками знакомься, а то превратят тебя в какой-нибудь мухомор.

— А ты что, художница? — спросил Генка.

— Художница? — Таня засмеялась. — Ну что ты, нет, конечно. Просто мне нравится рисовать. А чтобы художником быть, надо очень сильно в себя верить. В правоту свою. А я все время сомневаюсь. Вот пишу что-нибудь, и мне постоянно кажется, что самое-то главное от меня ускользает. Я вроде бы и вижу это главное, а схватить ну никак не могу. Хоть плачь!

— Да ты не расстраивайся, — сказал я. — Главное — чтоб похоже было. А остальное все чепуха.

— Ну нет. Похоже — как раз не главное. Знаете: был такой художник Ван Гог. Жил в страшной бедности и все писал, писал. Ну, как одержимый. А за всю жизнь продал одну-единствен-ную картину! Да и то за гроши. Представляете, весь мир в него не верил и считал его картины мазней. А он верил! Один!

— И что потом было? — спросил Генка.

— Потом? Потом люди поняли, что они были неправы. А Ван Гог умер с голоду.

Тут мне ужасно сострить захотелось, сказать, что голодная смерть ей не грозит и что, если ее картины не будут покупать, она может спокойно пойти на ткацкую фабрику и там прилично зарабатывать. Но я посмотрел на Таню и поомолчал.

— А вот итальянский скульптор Бенвенуто Челлини любил стрелять из пушки, -- вдруг изрек Генка. Он, видимо, долго и мучительно соображал, что бы такое сказать про художников, и теперь с радостью выдал неизвестно откуда всплывшие знания.

Таня засмеялась, а потом сказала:

— Давайте еще раз искупаемся. Хочу посмотреть, как там моя кувшинка.

— Ну, вы купайтесь, а я еще посохну, — сказал Генка. Он уже видел, как плавает Таня, и теперь, наверное, стеснялся показывать свой собачий стиль. Да к тому же побаивался заплывать так далеко.

— Давай наперегонки, — предложила Таня.

— А, давай! — согласился я.

По Генкиному сигналу мы бросились в воду. К счастью, мне удалось опередить Таню на финише, хотя плыл я изо всех сил. «Хорошо, что я ей еще форы не предложил», — подумал я.

— Посмотри, — сказала Таня. — Моя нимфея уже собралась спать. Видишь, лепестки почти закрылись. Обещаешь мне никогда больше не рвать кувшинок?

— Обещаю, — сказал я. — Или нет, даже не так. Торжественно клянусь никогда больше не рвать кувшинок, нимфей, васильков, ромашек, лопухов и прочий растительный мир. Обязуюсь также не обижать русалок, леших, домовых и соловьев-разбойников.

— Я тебе верю, — серьезно сказала Таня и, подплыв к кувшинке, осторожно дотронулась до ее гладких упругих лепестков.

— Ну все, — сказал я. — Плывем к берегу. А то еще простудишься.

Я посмотрел в сторону берега. Там на камне белела маленькая Генкина фигура.

4.

Таню я не встречал несколько дней. Она не приходила на озеро, не было ее видно и в поселке. Мы с Генкой начали ходить рыбачить на реку, гоняли на велосипедах, до одури играли по вечерам в шахматы на щелбаны и по какому-то молчаливому согласию ни словом не вспоминали о том дне.

Как-то утром Генкина бабушка Анастасия Петровна послала меня в магазин за молоком. У Генки было задание натаскать воды. Я схватил бидон, сел на велосипед и погнал. Проезжая мимо поляны, от которой начиналась дорога на озеро, я увидел Таню. Она сидела на стволе поваленного дерева и читала книгу.

— Привет! — крикнул я. — Что-то тебя не видно было. Я думал, ты уехала.

— Представляешь, — сказала Таня, — я все-таки заболела. Да и не очень сильно, но с моим дедом сопротивление бесполезно: сразу в кровать, малина, горчичники, банки-склянки...

— А пиявок не ставили?

— Нет, до пиявок, слава богу, не дошло.

— Ну, тогда ничего страшного.

Таня поднялась, потрогала звонок на руле моего велосипеда и сказала:

— Я вот тут уже недели две живу и все время чувствую, что чего-то не хватает. А сегодня утром вдруг поняла: не хватает петухов! Ну, что же это за деревня, если там ни один петух не кричит.

— Это верно. С петухами тут напряженно. Да и какая это деревня: тут одни дачники и ни одного местного жителя. Один раз в городе я тоже заболел. А дело зимой было. Сижу дома, книжечки почитываю. Все на работе, тишина кругом. Вдруг слышу — петух кричит. Да так ясно кричит, прямо соловьем разливается. Что, думаю, за бред! Уж не рехнулся ли я на почве гриппа? Это в центре-то города, на одиннадцатом этаже шлакоблочного дома петухи поют? Потом выяснилось, что это один чудак-сосед, писатель, между прочим, магнитофон гонял. У него целая петушиная кассета имеется. Он, когда про деревню пишет, всегда ее включает. Для вдохновения, наверное.

Таня засмеялась:

— А что же он, интересно, слушает, когда про завод сочиняет?

— На этот случай у него циркульная пила записана. А ты чего читаешь?

— О, книга замечательная. Вот я тебе сейчас кое-что прочту. — Таня полистала книгу и медленно, понизив голос, начала читать: — Возьмите своей крови по весне в пятницу, поставьте сушить ее в печь в маленьком горшочке, добавьте семь листьев оливкового дерева и печень голубки.

4