Костёр 1988-09, страница 8

— А без механика никакому летчику не взле-теть,— по-прежнему утверждал Борька.

Выходило, что самый главный — это больной.

Мы спорили о своих отцах, а Игорь Носик молчал. Он давно уже доказал, что его отец был самым главным из главных. Потому что без рабочего не смогли бы обойтись ни летчик, ни врач, ни механик. И только когда мы уже закончили учиться в интернате, Игорь признался:

— Знаешь, а я ведь тогда врал, что мой отец был рабочим. Я даже сейчас не знаю, кто он...

— А мой отец был фельдшером, а не врачом,— впервые сказал правду и я.

ЖИВАЯ СТЕНА

У всех мальчишек есть большие и маленькие тайны.

. Нашей тайной был кривоногий, черно-белый, рыжехвостый щенок Верный.

Мы нашли его за кочегаркой, на куче шлака, еще слепым и липким. Он тыкался розовой пуговкой носа в огромную неживую собаку — свою мать и мяукал. Мяукал, как котенок. Мы взяли его с собой, незаметно пронесли в спальню и спрягали от воспитателей в стенном шкафу, где хранились половые тряпки и вставленные одно в одно, как матрешки, ведра. Там он высиживал до обеда, а после обеда приходили мы и, выставив за дверь дежурного, кормили щенка и играли с ним.

Верный оказался невероятно смышленым. Уже через месяц он выучился ходить на задних лапах, а позже мы научили его сердиться, как сердился учитель по физкультуре, отчитывая кого-нибудь из нас.

— Верный,— просили мы,— посердись.

Щенок, для вида поломавшись немного, подтягивал под живот хвост и осторожно крался к двери. Подкравшись, косил но сторонам, затем вставал на задние лапы и, прильнув вислым ухом к двери, прислушивался, морща как бы в раздумье мордочку. Войдя в роль, он прижимался к полу, и, побыв в таком положении с полминуты, вскаки-вал и бегал взад и вперед, громко и отрывисто повизгивая. Точно так, как делал физрук.

Представления и погубили Верного.

Однажды, увлекшись игрой щенка, мы забыли выставить дежурного, забавляясь, не заметили учителя физкультуры, бесшумно вошедшего в спальню. Он досмотрел все до конца, а потом, растолкав нас, ошеломленных, схватил щенка и швырнул его в распахнутое по-весеннему окно. С третьего этажа.

Мы бросились вниз...

Жестокость рождает жестокость.

В этот же день мы изрезали ножом новый плащ физрука, а на следующее утро отказались учиться. Отказались не только мы — вся школа, с первого по восьмой класс.

Мы собрались в актовом зале и встали вдоль стен, наблюдая за физруком, который метался между нами, то угрожая, то заискивая. А мы молчали и не двигались. Но когда он бросился к выходу, его не пропустили. Перед ним сомкнулась стена.

Живая стена.

Наконец пришла директор, Ксения Михайловна, и сказала:*

— Я вам обещаю, что этот,— она кивнула на подскочившего к ней физрука,— получит по заслугам.

Больше мы его не видели.

Никогда.

НАШ ДЯДЯ ШАМИЛЬ

Если мы убегали с уроков, а на улице была плохая погода, то, долго не раздумывая, шли в каморку сапожника дяди Шамиля. Войдя, громко кричали:

— Здравствуй!

— Здравствуй! — отвечал дядя Шамиль и показывал молотком, зажатым в руке, на лавку: — Садись.

Мы усаживались, он вновь склонялся над ботинком, чинил его, а починив, обращал к нам свое круглое в крупных коричневых оспинах лицо.

— Как? — спрашивал он.

— Да вот,— кричали мы,— урок отменили.

— А-а,— серьезно тянул он и вдруг, склонившись, хватал кого-нибудь из нас за ногу, чуть приподнимал ее и тыкал коротким толстым пальцем в подошву или носок обутки:

— Как, а?

— Да вот, порвалось,— смущался пойманный.

Дядя Шамиль укоризненно качал головой, цокал языком и приказывал:

— Сымай!

Ботинок снимался, дядя Шамиль насаживал его на лапу, резал кожу, стучал молотком, а затем сбрасывал ботинок на пол:

— На!

Затем проверял обувь у остальных и, если она оказывалась не прохудившейся, молча продолжал свою работу. А ее было много: сапоги, ботинки, валенки, туфли заполняли всю его каморку.

Мы же сидели и ждали, когда он посмотрит на часы.

Вот дядя Шамиль смотрит, цокает языком, говорит:

— Скоро.

Это значит, что через несколько минут прозвенит звонок с урока, а нам надо идти на следующий. Но сначала дядя Шамиль заставляет нас вычистить обувь кремом. Мы чистим и уходим.

Так было долгое время.

Но как-то, убежав с уроков, мы не застали дядю Шамиля. Каморка его была на замке. А еще через день узнали, что он уволен по какому-то сокращению штатов. Тогда мы не знали, что это значит, и пристали с расспросами к уборщице тете Клаве.

— Это когда человек больше не нужон,— вздохнув, объяснила она.

А нам очень был нужен этот неприветливый на вид, молчаливый, почти глухой татарин-сапожник.

Наш дядя Шамиль.

6