Пионер 1955-11, страница 68

звезда в ночи, как маяк в пути, свой-то ко-

У какого дела надо втроём — вчетвером, я одни берусь. Товарищи косо на меня глядят. Они на работе сидят, да лежат, да перевёртываются, а я не могу тихо работать.

Опять год за годом десять лет пробежало. Вижу, что не зря сказано: пока солнце взойдёт, роса очи выест. Хозяину — рубль, ра-

Архангельск едет бумажки на золото ме-

Что такое, думаю: мне тридцать лет, а я не наряжался, не гуливал... Купил в Норве-ге брюки клёш, синюю матроску с большим воротником, полотняну манишку, платок шейный шёлковый и явился на родину — в Корелу. Парень я был высокий, плечистый, говорили, что и с лица красивый.

И... тут я большой шаг шагнул: женился на дочери той самой старухи, которая меня десять годов назад пожалела.

Женился и испугался: «О, зачем за себя баржу привязал?! Мне ли гнездо разводить! Теперь не выбиться из бедности».

А пожил с Матрёной и увидел в ней помощницу неусыпающую, друга верного. Она со мной заодно думу думала. При ней я на

Я на Мурмане, жена дома сельдь промышляет, сети вяжет, прядёт, ткёт, косит, грибы, ягоды носит. Матрёша моя и мужскую работу могла: тёс тесала, кирпичи работала...

Ребятишки родились, труднее стало. А Матрёша, хоть какая беда, уж тихонько она еду.мает, ладно скажет... В шесть годов мы избу свою поставили, вместе лес возили, стены рубили, вместе крышу крыли.

В эту пору кинул я якорь у Василия Онаньевнча Зубова, пашей же Корелы богатеющего купца: на Мурмане своя фактория, промысловое оборудование, три шкуны, одна — что твой фрегат.

В море ли, па берегу ли работаю, всё нет-не г, да погляжу на чужие кораблики, как они плывут, брызги на стороны раскидывают. Погляжу да подумаю: «Ничего! Проведу и я свою борозду».

Деньжонки усердно копил, а что строить буду не малую скорлупку, а заправскую шкуну,— это я давно решил.

Семья в Корелах, я на Мурмане; что добуду, им оторву, остальное в кошель; на себя ни полушки.

Каждый рубль, что гвоздь на постройку моему желанному кораблю, каждым рублём я па волю выкупался сам и детей выкупал.

По праздникам на эту картину любовался. Любовался, не думал, не гадал, какая гроза над моей головой собирается.

Хозяин мой Василий Зубов платится грошами, в зиму пропащей рыбой кормит — и ладно, думает, дородно им.

Покамест я у 'него в кулаке сидел, хоть и жужжал, да не рвался, он до меня ровный был. А как усмотрел, что Корельской на него встаёт, запосматрнвал на меня не мило.

Осенью, при конце промысла, не утерпел, скричал на меня при народе:

— Эй, любезный! Люди смеются, да и вороны каркают, будто кореляки собственные пароходы заводят. Ты не слыхал?!

— Про людей не слыхал,— говорю,— может, и пароходы. А вот насчёт шкуны я подумываю.

Он зубы оскалил:

— Ай да корельская лопатка! А по-моему, спустить бы тебе на воду нишу коробку, с которой по миру бегал, а заместо паруса маткина нища сума. Экой бы корабль по

Это он меня да матерь мою нищетой ткнул...

Сердце у меня остановилось.

— Ты! Ты, который нас по миру с сумой пускаешь, ты сумой этой нас и укоряешь?! Мироед! Захребетник мирской! Погоди... Умоетесь вы, пауки, своею же кровью!..

Кругом народ. Стоят — молчат. Уж не помню, чего я ещё иалягал языком; что было на сердце, всё вызвонил...

Хлопнул шапку о землю, побрёл прочь.

Иду, шатаюсь, как пьяный. Сердце себе разбередил.

Тут испугался: пожалуй, заарестуют меня. Урядник всё слышал, он Зубову слуга... И до того мне Матрёшку да ребят увидать захотелось... А мимо пристани гальот знакомого человека и плывёт, в Ковду пошли. Ковда с Корелой рядом. Взяли меня без разговоров. Ничего, что пассажир без шапки.

Долгу за Васькой семь рублей с полтиной оставалось, я от всего отступился.

Дома сельдь промышляю, а сердце всё неспокойно. Не простит мне Васька Зубов. Через годик можно бы кораблик тяпать-ляпать, а тут как бы помеху какую Зубов не сунул.

Скоро и он сам домой пожаловал. Я мимо иду, он в окошко окликнул:

— Корельской, ты что, чудак, тогда от меня убежал? Кроме шуток, скоро ли шку-нарку свою ладишь стряпать?

— Мне ведь не к спеху, Василий Онанье-вич... Через год, через два...