Пионер 1988-06, страница 6

и не так, я не знаю. Наши девчонки подлизываются к классной, доносят на нас, что мы ругаемся и деремся.

Георгина, извини, что я пишу жестокую правду, но мне хочется, чтобы ты знала о нас все и стала нам большим, настоящим другом. Наши ребята ведь тоже пишут девчонкам и мальчишкам из вашего класса, а письма все смотрит Вера Антоновна, поэтому ты ничего не узнаешь о нас. Но и это письмо ты, наверное, не получишь, хотя, может, и получишь, трудно сказать, а писать я все равно буду и хочу. Итак, продолжаю.

Георгина, мы с Иваном и Лохой часто спорим, есть ли любовь. Леха говорит, что есть, потому что его родители друг друга до сих пор любят и часто об этом говорят, а Иван говорит, что любовь — это маскировка, а на самом деле всем надо только доставить себе удовольствие, а потом уже все равно. Но я считаю, что Иван не прав и любовь есть, но в более позднем возрасте и не у всех, а только у некоторых. Но я об этом никому не говорю, потому что в нашем классе про это никто не говорит, считается, что об этом должны думать только девчонки, а пацанам об этом думать стыдно. Но я думаю, и мне не стыдно, что я думаю.

Ну все, пока.

В следующем письме опишу тебе наш класс более подробно.

Саша Быстров».

Сентябрь кончался, но было совсем тепло. Письма от Георгины все не было, и нам уже казалось, что нет и самой Георгины, что все это неизвестно зачем продумала Вера Антоновна.

Свое письмо я никому не показывал, но часто доставал его и долго, по нескольку раз перечитывал. Как и то, первое письмо, написанное Лехой, я знал его теперь наизусть, хотя оно было длинное и еще более нескладное, чем у него.

На классных часах мы изучали братскую страну. Каждый раз для меня это было мучением, потому что фотографии в книжках и сведения про тамошних пионеров напоминали мне о Георгине и о моем письме к ней. Поэтому однажды я не выдержал и принес на пустырь свое письмо.

Долго мы сидели молча, настроение у всех было грустное, думать ни о чем не хотелось. Иван прутиком шевелил уголья в костре, а Леха фальшиво свистел. Тогда я сказал то, что нужно было сказать:

— Не отвечает нам наш цветочек?

— Просто письма из-за границы долго идут,— равнодушно сказал Леха.— А потом, ей же не так, как нам,— сел и накалякал, она его небось две недели пишет. Со словарем.

— А может, второе письмо напишем?— быстро сунулся я, пока они вновь не увлеклись угольками костра и не уставились туда еще на час.

— Зачем?

— А может, первое не дошло. - Я судорожно стал растирать руки над костром, будто бы замерз. На самом деле я очень волновался.

— Неудобно,— коротко бросил Иван,— как будто мы навязываемся со своей дружбой.

Это был веский аргумент. Он тоже меня сильно смущал. Поэтому я долго соображал, что ответить Ивану, но вдруг меня поддержал Леха:

А может, у них там все не так? Может, там так принято?

— Да! — обрадованно завопил я.— Там вообще все по-другому! Видел галстук у них пионерский? Совсем другой, чем у нас. Это например.

— Что, например? — не понял Иван.

Например, галстук,—объяснил я.— Так же

и с письмами!

— А потом, чего нас стесняться? — вдруг запальчиво крикнул Леха, да так, что Иван испуганно оглянулся в сторону дороги.— Мы советские пионеры, сколько хотим, столько писем и посылаем. Хоть двадцать пять!

— Ну вот,— сказал я слабым голосом, и они оба на меня недоуменно посмотрели,— Ну вот, тут пока что, пока суд да дело, я вот решил подумать: а что мы будем писать? Это черновик, в обшем.— Я, не поднимая глаз, полез в карман и достал сложенный в восемь раз листок бумаги.

— Так ты уже написал, что ли? — с усмешкой протянул Иван, и я покраснел в темноте.

Ладно, читай,— сурово проговорил Леха.

И я начал читать.

Читал я. как мне показалось, долго, целый час. Сначала я сильно запинался, но потом разошелся и закончил на подъеме, как отрывок из басни Крылова, которого я любил за простоту и глубокие мысли.

Ребята молчали. Иван восхищенно, во все свои маленькие глаза, как будто я был даже не Крылов, а по меньшей мере Пушкин, смотрел на меня. Леха смотрел в костер, лицо его было задумчивым.

- Обязательно надо послать. Класс! — громко сказал Иван, а Леха тихо откликнулся:

— Как? Вера же убьет...

Но Вера нас не убила...

Наутро я шел в школу, и настроение было отличное, и еле сдерживался, чтобы не рассмеяться. Письмо лежало сложенное в учебнике географии. Это было самое главное. То, что у меня есть ПИСЬМО.

А уж как его отправить— придумается само. Потом.

...Я помню, что этот день мы провели очень весело. Это было как раз в Иванов день рожденья. На первом уроке Вера Антоновна поздравила именинника и пожелала ему скорее исправить двойки «хотя бы» на тройки. Иван скромно поблагодарил, а потом к нему подбежала Любка Петрищева и вручила набор открыток «Бородино».

На перемене мы отошли в сторонку, и Иван стал изображать, как к нему подбегает Петрищева с набором открыток. Ивана изображал я.

Леха падал на колени от смеха.

— Ой! — стонал он.— Ой, Петрищева! Ой, Уганда!

Дело в том, что у Петрищевой было странное прозвище «Уганда». Никто не помнил, откуда оно взялось.

Внешность у Петрищевой никак не вязалась с внутренним содержанием. У нее было вытянутое вперед удивленное личико и детские кудряшки вокруг вечно наморщенного лба, какой всегда бывает у отличниц.

Она была не совсем чокнутая и поэтому не старалась выглядеть старше - губы не красила, на высоких каблуках не ходила. Но со всеми мальчишками — даже со смирным и печальным Ка-цем — она разговаривала грубым грудным голосом с глубокими придыханиями, нервно вздрагивая при этом плечами. Не знак», где она этому научилась.

Может быть, Уганда и понимала, что со стороны это выглядит смешно. Но поделать с собой ничего не могла.

О