Пионер 1989-05, страница 36

«ошибочных концепциях».) Но он не сдается. Начинает читать лекции в Союзе писателей. много работает с литературной молодежью.

Сорок четвертый год... Война... Тревога за судьбу дочери... Каждая весточка от нее — событие. Борис Леонидович Пастернак, которого связывала с Черняками многолетняя дружба, посылает юной Наташе на фронт рукопись своей новой книги «На ранних поездах», а отец пишет письма о русских художниках прошлого века...

Что помогло нам выстоять \: побелить п этпй войне? Тан

ки? Пушки? Не только. Без Рублева и Пушкина, Шостаковича и Достоевского, без Культуры Отечество еще не Родина, а просто шестая часть света. Именно Культура, духовность противостоят фашизму. Не об этом ли пишет Ахматова в блокадном Ленинграде? —

Мы знаем, чтб ныне лежит на

весах

И чтб совершается ныне.

Час мужества пробил на ваших часах,

И мужество нас не покинет.

Не страшно иод пулями

мертвыми лечь,

Не горько остаться без

крова.—

И мы сохраним тебя, русская

речь,

Великое русское слово. Скобочным и чистым тебя

пронесем, И внукам дадим, и от плепа

спасем

Навеки!

Не об этом ли пишет Яков Захарович своей дочери, ушедшей на фронт? «Не торопись — на твой век битв хватит. Еще длинная и большая дорога боев впереди и в нашей великой войне, и в той борьбе, которая с этой войной не кончится».

В. ДРУК

19 ноября 44 г.

Наташинька, дорогая моя, вчера, как метеор, промелькнула вестница от тебя; я отправил тебе большое письмо, а сегодня пишу снова. У нас сегодня очень «громкий» день. В 19 часов начался салют я честь артиллерии, необыкновенно торжественный. По радио транслировался концерт из большого зал а консерватории - ансамбля красноармейской песни и пляски с массой новых вещей тоже очень «громкий»,— ты знаешь этот бурный стиль плясок с присвистом, с громом каблуков, с вихревым ритмом, увлечением и исполнителей и слушателей.

Я, грешным делом, сердечно люблю это русское искусство, хоть и знаю, что здесь больше стилизации, чем живой народной традиции.

А у нас, на литературной улице, свой праздник. Вот послушай. Может быть, на формировке у тебя окажется пустой час — отдай его мне и выслушай мой рассказ.

Во второй половине восемнадцатого века, в Петербурге гремел художник Левицкий, из крепостных. Он учился в Италии на деньги просве-щенного помещика, на нелегкие деньги!.. И очень быстро вошел в моду в вель.чожном Петербурге... Знать екатерининская желала видеть себя изображенной обаятельной кистью, в мазке которой каким-то чудом совмещалась итальянская любовь к цвету и форме с простосердечием и задушевностью русского или украинского крестьянина... В Третьяковской галерее много полотен его работы. И когда глядишь на портреты, написанные Левицким, охватывает какое-то непостижимое чувство тревожного восхищения, и долго не можешь отдать себе отчета, откуда закрадывается грусть и страх в сердце... Нежные краски розовых женских лиц в сиянии напудренных причесок, хрупкие, словно фарфоровые, прозрачные плечи красавиц дышат счастливой безмятежностью жизни как цепи удовольствий, счастья, роскоши и блеска двора. Где тут быть страху?!

Это впечатление какой-то райской беспечности и прозрачной неподвижности небожителей (так изображают олимпийских богов и богинь)

еще усиливается оттого, что па портретах Левицкого они — красавицы восемнадцатого века выступают из (/юна, как из тьмы.

Темная лиловатая, синяя или коричневатая мгла начинается где-то у края, картины, густеет, приближаясь к портрету, и где-то в центре полотна, позади образа человека, превращается в совершенную тьму. Эта тьма кажется тебе сперва просто потемневшим от времени лаком; потом ты начинаешь думать, что это прием живописца, хорошо известный по мировым образцам портретной живописи. У Рембрандта почти всегда игра света и теней ложится на лицо, оставляя и фигуру, и фон во тьме; источник света на его полотнах всегда выбран так, чтобы вылепить характер лица - все остальное для художника как бы остается второстепенным