Пионер 1990-09, страница 5

рью, вставшей между ними неприступной гранитной стеной. Толик испытывал страшную опустошенность. Движения его стали медлительны и вялы. Одно прояснилось: с мамой стряслась огромная 6еда_т хуже не бывает. Уже не обойдется, не образуется, не станет как прежде. Тьма надвинулась на него, и последнее, что он помнил, было желание лечь на полу у входа, чтобы не прозевать вызволения.

...Третье утро без мамы. То ли со сна. то ли с голодухи, но, взяв на руки сестренку. Толик ощутил предатепьское подрагивание копеней. Что депать? Об их беде всем известно, но никто не бьет тревоги, не спешит с вызволением. Чем они провинились... Мир внезапно изменился, стал безжалостен и недоступен пониманию. Толик снова засел за плиту, плотно прикрыв обе двери. Черпануп ложку песку, запил водой. Промытый желудок потребовал чего-нибудь посущественнее. Набросился на манную крупу. Глотал поспешно, пока не ощутил тяжелого, неприятного насыщения.

Яростная трескотня звонка взорвала тишину злосчастной квартиры.

— Толя, как вы там? — спросила Клавдия Степановна.

— С Юлькой совсем плохо.

— Не плачь. Плачем не поможешь!.. Была в милиции, сказали — ждать.

Снова стояли они по разные стороны закрытых дверей и переговаривались, как жители разных миров.

...За войну Клавдия Степановна надолбала ломом, намахалась киркой и лопатой. Ходила на окопы, разбирала завалы, вскапывала здесь, во дворе, выковыривая булыжники, свой малюсенький огородишко. На такую дверь приналечь, она распахнется, как игрушечная. Но печать завораживала. Печать — не замок, не сорвешь, не сломаешь. Этой бумажной полоски с круглым, бледно-сиреневым оттиском женщина панически боялась... Прошел не один час, прежде чем она решилась действовать.

Дети канючили в два голоса... Оставлять их одних в квартире еще на одну ночь нельзя. Если случится несчастье, она никогда себе этого не простит. С ненавистью глянула женщина на печать и поняла, что не отступится. Зачем тянуть?

— Топь, ты чем громыхал, когда я впервой по-дошпа?

— Молотком,— оживился изнемогший мальчик.

— Топор у вас где, знаешь?

— Ага...

— Тащи его... Принес? Руби филенку внизу... Так, сильнее... Потрескивает, чуешь?

Толик чуял одно: его немощные потуги ничтожны, топор отскакивает от доски, как от камня.

— Отойди-кось. Пособлю чуток.

Сильный удар потряс дверь. Сперва треснула одна дощечка, потом соседняя, и не успел Толик опомниться, как в двери зияло квадратное отверстие. Все произошло так быстро и просто, что Толику не верилось в долгожданное спасение.

Женщина грузно присела, и они оказались носом к носу. Суровым, дрожащим от напряжения и страха голосом она шепнула в самое ухо мальчика:

— Скажешь, что сам порубал! Что пособляла, молчи! Я ж чуток приложилась... Тебе ничего не будет, ты маленький.

— Ладно,— обрадованно бормотал заплаканный Толик, высовывая наружу нос и глубоко, всей грудью вдыхая сыроватую прохладу.

— Тащи Юльку!

Часа через два, накормленные и притихшие, они покинули квартиру соседки. В полусотне шагов от милиции, в темной подворотне Клавдия Степановна бережно передана Толику укутанную, сипло сопящую девочку.

— Смотри, проговоришься, будет у меня беда.

— Не проговорюсь. Я сам дверь рубал.

Клавдия Степановна дождалась, пока за Толиком и Юлькой захлопнулись тяжелые двери.